Анатолий Гончар - Оборотень
Никто не знал, как и из- за чего пошла вражда между мельником и старым барином. Только было известно, что ненавидят они друг друга лютой ненавистью. Но, как барин умер, Трофим ни коем видом не показал своей радости. Да и была ли она, радость — то? А пошёл в церкву и поставил свечку за упокой души барина, ища хоть на смертном пороге примирения. Но, видно, барин не желал примириться…
Коса, понуждаемая движением руки, с лёгкостью заскользила по ещё влажной от росы траве. Первые взмахи для отдохнувших за ночь мышц были легки и приятны. Почти невесомая коса с легким шорохом срезала нежную траву, успевшую после первого укоса вымахать по колено идущим друг за другом косарям. Федот шёл почти последним, за ним плёлся лишь хромой Игнат, с детства согнутый в дугу да дед Аким, с утра уже успевший выкосить одну загонку. Федор тяжело дышал, и воздух то и дело прорезал надрывный кашель, рвавшийся из его груди. Было унизительно больно плестись в конце косцов, но сил, оставшихся в его теле, едва хватало, чтобы косить, не подставляя пятки под косы плетущихся сзади. Фёдору, до этой весны привыкшему идти впереди всех, такое положение было особенно унизительным, и он время от времени украдкой смахивал с лица набегающие слёзы. Федор понимал, что смерть с каждым часом, с каждой минутой отнимает у него силы, но он не желал с этим мириться, не желал признаться самому себе что умирает. Жизнь, казавшаяся до того постылой, вдруг приобрела желанность и смысл. Ему хотелось обнимать, целовать жену, оставаясь сильным и крепким, как прежде, нужно было ещё вырастить и поднять сына. Бог не дал ему больше детей, и от того вечно шаливший Миха был еще любимей. Лежа тёмными ночами без сна, разрываемый надрывным кашлем, он думал о будущем сына. Ведь не должна же была его жизнь быть такой же тяжелой и беспросветной как у его родителей. Вот уже и дворяне пошли за народ, выступая против царя- батюшки, токмо на сей раз царь- батюшка оказался им не по зубам и вместо палат царских кого ждал град картечи, кого дыба, кого петля, а кого каторга. Но как Федор ни старался, он не мог думать о царе иначе, как о царе- батюшке. Образ царя в его представлении менялся от защитника и благодетеля до кровопийцы и душегуба, но неизменно Федор величал царя батюшкой, и не мог величать иначе. Сейчас же, взмахивая тяжелой косой, Федор думал об исчезнувших односельчанах, и ему становилось страшно. Страшнее смерти, уже витавшей над его головой, ему казалось появление в их краях оборотня, посланника самого дьявола. В том, что старый барин превратился в оборотня, Фёдор не видел ничего странного. Тем более, что после смерти у того был только один путь- в ад. Уж больно сильно обижал он своих крестьян, загружая непомерной работой, забивая до смерти батогами за малейшую провинность и сильничая дворовых девок. Так что в том, что дьявол выбрал барина своим вестником на земле, не было ничего странного. Правда, ещё предстояло убедить в этом молодого барина, и с его согласия воткнуть осиновый кол в грудь Людвигу.
Его рассуждения прервал женский крик, раздавшийся со стороны деревни. Фёдор оглянулся и увидел бегущих в его сторону баб, что- то непонятно кричавших. Он опёрся на косу и, хрипло дыша, вытер выступивший на лбу пот. Нехорошее предчувствие захлестнуло его душу, холодные мурашки страха забегали по спине. Он сжался, будто пружина бойка, готового выброситься вперёд и породить выстрел. Навстречу кричащим бабам, побросав косы, бросились мужики. Дед Аким, качая головой, степенно обтёр травой косу и, что-то невнятно бормоча, поплёлся вслед за остальными. Фёдор, уже догадываясь, что случилась новая трагедия, не спешил узнать, кто из односельчан пропал в этот раз, поэтому, когда он подошёл к шумевшим на лугу людям, крики и вопли переросли в негодующий рёв. Вихрастый Антип, взобравшись босыми ногами на муравейник и, не обращая внимания на многочисленные укусы, орал как оглашенный: — Оборотень! Оборотень!
И время от времени, задрав голову к небу, неистово крестился. Бабка Марфунька каталась на земле и, рвя на себе волосы, надрывно кричала. Григорий Оглоблин, уткнувшись лицом в широкие ладони, беззвучно плакал, его плечи ходили ходуном, а ноги мелко- мелко дрожали. Федор вначале было подумал, что пропала внучка Марфуньки Катя, так как у той не было иных родственников, но подойдя ближе он отчётливо услышал имена Павла и Авдотьи, без конца повторяемые стоящими в круг людьми.
— Значит, пропали дети Григория, а бабка Марфунька причитает для порядка, — заключил Федор, отгоняя кружившего вокруг головы овода. — Когда же это всё кончится?
Он посмотрел в безоблачное небо, тяжело вздохнул и, подойдя к Григорию, положил тому на плечо руку. Григорий вздрогнул, но не обернулся, а Федор в миг покрылся испариной от исходящего от того горя. Толпа всё шумела, когда из- за дальнего кургана выскочила несущаяся на полном скаку лошадь, тащившая за собой гружёную зерном повозку. Размахивая кнутом, за вожжами сидел пятнадцатилетний сын Петра Колесникова Фролка. Изодранная рубаха развевалась на ветру подобно полковому знамени на царском смотре; босые ноги, свешенные вниз, чертили по высокой траве; а сам Фролка, взлетая высоко вверх на кочках, смотрел вперёд вытаращенными от страха и удивления глазами. Свернув к столпившимся на краю луга людям, он резко осадил коня и, спотыкаясь, бросился бежать к застывшим в ожидании односельчанам.
— Мельник пропал, мельник! — только и сумел выдавить он.
Тишина, стоявшая в тот момент над лугом, показалась Федору могильной. Именно так, по его мнению, тихо должно быть в тёмной и сырой могиле. Почему- то никто из стоявших не осмелился спросить Фролку, с чего он взял, что мельник пропал. Может быть потому, что никто не сомневался, что это произошло на самом деле.
— Было бы странно, если бы он не пропал! — подумал Федор, вспоминая об оборотне. — Если старый барин- упырь — оборотень, то сам чёрт велел ему расправиться со своим недругом.
И тут же, с тоской, Федор про себя добавил: — Эх, мельник, мельник! Зря ты только свечку этому душегубу ставил!
Федор махнул рукой и, нарушая возникшую тишину, спросил: — Эй, Фролка, ты почём решил, что мельник- то пропал? Мож, видел чё?
Фролка потоптался на месте, словно бы соображая, что сказать. Затем, почесав макушку, разом выпалил:
— Я у мельницы засветло стоял. Пока все на сенокосе, приказчик- то меня и послал зерно смолоть. Приехал- ни кого, рассвело- ни кого. Жду, а мельник даже на двор не вышел. Уж совсем светло стало. Дядя Трофим рано встаёт, ещё до зари, а тут- нет его и нет! Странно мне стало, вот я и решил пойти в дом посмотреть. Зашел- никого, позвал- никто не отвечает. Я- в горницу, а там одеяла разбросаны, подушки порваны, будто кто с кем боролся и всё кровью залито…И никого… Ну, я того, тикать…
