Джозеф Ле Фаню - Комната в отеле «Летящий дракон»
В эту минуту я получил чувствительный тычок локтем под ребро: по-видимому, человек, сидевший справа, неловко повернулся.
— Слово солдата — никто из присутствующих, будучи ранен, не вылечится быстрее моего!
При громоподобных звуках этого голоса я едва не подпрыгнул на стуле. Обернувшись, я узнал офицера, чья обширная бледная физиономия запомнилась мне столь неприятным образом. Он яростно вытер рот салфеткою и, отхлебнув красного вина из бокала, продолжал:
— Никто! В жилах моих течет не кровь! В них течет чудесный ихор! Лишите меня отваги и силы, заберите мышцы, жилы, кости, — и заставьте вот так, без ничего, схватиться со львом; клянусь, черт побери, я голым кулаком вгоню ему клык прямо в глотку, а самого насмерть засеку его же собственным хвостом! Отымите, говорю я вам, все те бесценные качества, которыми я обладаю, я все равно буду стоить шестерых в любой заварушке, благодаря одной только быстроте, с какою затягиваются мои раны. Пусть исполосуют меня штыками, проломят череп, разорвут снарядом в клочья — а я опять целехонек, портной не успеет и мундир залатать. Parbleu! Смеетесь? Видели бы вы меня нагишом, господа, вы бы не смеялись. Вы взгляните хоть на ладонь; саблей рассечена до кости, а не подставь я тогда вовремя руку — попало бы голове. Но прихватили разрубленное мясо тремя стежками — и через пять дней я уже играю в мяч с английским генералом, взятым в плен в Мадриде; играем себе под самой стеной монастыря Санта Мария де ла Кастита! Ах, господа, в Арколе — вот где были бои! Там в пять минут мы наглотались столько порохового дыма, что, если б возможно было разом выдохнуть его в эту комнату, — вы бы здесь мигом задохнулись! И вот, господа, получил я там единовременно два мушкетных ядра пониже спины, заряд картечи в ногу, осколок шрапнели в левую лопатку, копье в левое плечо, штык под правое ребро; далее, сабля оттяпала у меня фунт грудинки, а кусок разорвавшейся петарды угодил мне прямо в лоб. Каково? Ха! Ха! И все в один миг — вы бы и ахнуть не успели! А через восемь с половиной дней я уже совершаю форсированный марш без ботинок и в одной гетре — здоров, как бык, и, как всегда, душа моей роты!
— Bravo! Bravissimo! Per Bacco! un galant uomo[7], — воскликнул в порыве ратного благоговения толстенький итальянчик с острова Нотр Дам, промышлявший изготовлением зубочисток и плетеных люлек. — Ваши подвиги прогремят по всей Европе! Историю этих войн следует писать вашей кровью!
— Это еще что! Пустяки, — продолжал вояка. — В другой раз в Линьи, где мы изрубили пруссаков на десять тыщ мильярдов маленьких кусочков, в ногу мне угодил осколок и перебил артерию. Кровь хлестала до потолка, за полминуты вылился кувшин. Еще чуть-чуть — и я бы испустил дух. Тут я молниеносно срываю с шеи орденскую ленту, перетягиваю ею ногу над раною, выхватываю штык из спины убитого пруссака, подвожу под ленту, поворот, другой — и готов жгут! Так, господа, я остановил кровотечение и спас себе жизнь. Но, sacre bleu[8], я потерял столько крови, что с тех пор хожу бледный, как тарелка. Но ничего, господа! Это достойно пролитая кровь! — И он приложился к бутылке win ordinaire[9].
В продолжение всей этой речи маркиз сидел, прикрывши глаза, с видом крайнего утомления и брезгливости.
— Garcon[10]! — обратился офицер через плечо к подавальщику, на сей раз негромко. — Кто приехал в дорожной карете, что стоит посреди двора? Этакая темно-желтая с черным, на двери герб со щитом, а на нем аист, красный, как мои нашивки?
Человек не мог ответить.
Странный офицер, внезапно помрачнев, умолк и совершенно, по-видимому, позабыл общую беседу. Взгляд его случайно упал на меня.
— Прошу прощения, месье, — сказал он. — Не вы ли нынче вечером стояли перед названной каретою, изучая ее обшивку? Тогда, возможно, вы сможете сообщить мне, кто в ней прибыл?
— Думаю, что в этой карете приехали граф и графиня де Сент Алир.
— Так они теперь здесь, в «Прекрасной звезде»?
— Они разместились в верхних комнатах.
Он вскочил, с грохотом отодвинув стул, идут же снова сел. При этом он то мрачнел, то ухмылялся, то бормотал проклятия, и по виду его никак нельзя было понять, встревожен он или просто зол.
Я обернулся к маркизу, но он уже удалился. Еще несколько человек покинули залу, вскоре разошлись и остальные.
Было довольно свежо, и слуга подбросил в огонь еще два-три приличных поленца. Я сидел у камина в старинном, времен Генриха IV, массивном кресле резного дуба, с замечательно высокою спинкою.
— Garcon, — сказал я. — Случайно не знаешь, кто этот офицер?
— Полковник Гаярд, месье.
— Он останавливался здесь прежде?
— Однажды, месье, с год назад, он прожил у нас неделю.
— В жизни не встречал такой поразительной бледности.
— Верно, месье; его часто принимают за revenant[11].
— А не найдется ли у вас бутылочки хорошего бургундского, а?
— Наше бургундское лучшее во Франции!
— Тогда ступай-ка, принеси его сюда и поставь вот на этот столик. Я ведь могу посидеть здесь с полчаса?
— Разумеется, месье.
Кресло было уютно, вино отлично, и мысли мои светлы и безмятежны.
О, прекрасная, прекрасная графиня! Суждено ли мне сойтись с нею ближе?
Глава VI
Обнаженная сабля
Тому, кто весь день провел в тряской карете, нигде не задерживаясь долее получаса, кто вполне доволен собою и своими обстоятельствами, кто одиноко отдыхает в уютных креслах после доброго ужина, — извинительно немного вздремнуть у огня.
Наполнивши бокал в четвертый раз, я заснул. Голова моя, надобно сказать, свешивалась довольно неловко. К тому же известно, что обильная французская кухня отнюдь не располагает к приятным сновидениям. И вот, покуда я почивал в покойных креслах «Прекрасной звезды», приснился мне сон.
Будто стою я в огромном пустом соборе, освещенном лишь четырьмя свечками по углам черного помоста; на помосте возлежит мертвое тело; и почему-то мне сразу становится ясно, что покойница — графиня де Сент Алир. В соборе холодно; я пытаюсь осмотреться, но тусклое мерцание озаряет лишь небольшое пространство вокруг помоста.
Все, что можно различить, несет на себе печать готической мрачности и помогает моему воображению дорисовать поглощенные тьмою стены. Мне чудится тяжелая поступь двух человек по проходу. Гулкое эхо выдает высоту сводов. Мною овладевают дурные предчувствия; и вдруг я слышу из уст покойницы, недвижно застывшей на катафалке, леденящий душу шепот: «Они пришли хоронить меня живою. Спаси!»
Ужас сковывает мои члены; я не в силах ни двигаться, ни говорить.
