Клайв Баркер - Имаджика: Пятый Доминион
Как обычно, когда он чувствовал себя одиноким, он пошел повидать Честера Клейна, покровителя поддельного искусства, человека, который, по его собственному утверждению, был вычеркнут стараниями зловредных цензоров из стольких биографий, что со времен Байрона никто не мог с ним в этом сравниться. Он жил в Ноттинг-Хилл-Гейт, в доме, который он дешево купил еще в конце пятидесятых и из которого редко теперь выходил, страдая от агорафобии, или, как он сам говорил, от «абсолютно естественного страха перед людьми, которых я не в состоянии шантажировать».
И в этом своем маленьком герцогстве, занимаясь делом, требовавшим контактов лишь с несколькими проверенными людьми, а также благодаря чутью для определения меняющегося вкуса рынка и способности скрывать радость после очередной удачи, он жил припеваючи. Короче говоря, он специализировался на фальшаках, хотя именно фальши-то в его характере и не было. В узком кругу его близких знакомых встречались такие, кто утверждал, что именно это обстоятельство в конце концов и приведет его к катастрофе, но и они, и их предшественники предсказывали это уже добрых три десятилетия, а Клейн держался на плаву. Все они, кого он принимал у себя дома на протяжении этих десятилетий, — отставные танцоры и мелкие шпионы, пристрастившиеся к наркотикам дебютантки, рок-звезды с мессианскими наклонностями и епископы, избравшие предметом своего поклонения торгующих на улице мальчишек, — все они переживали свой звездный час и затем шли ко дну, а Клейн до сих пор благополучно бороздил волны житейского моря. И когда по случайности его имя все-таки попадало на страницы какой-нибудь желтой газетенки или исповедальной биографии, он неизменно изображался как святой покровитель заблудших душ.
Но не только уверенность в том, что, будучи подобной душой, он наверняка будет гостеприимно принят у Клейна, привела Милягу сюда. Он не помнил случая, чтобы Клейну не нужны были деньги для какой-нибудь аферы, а раз так, то ему нужны и художники. В этом доме на Ледброук-Гроув можно было не только отдохнуть, но и найти работу. Прошло одиннадцать месяцев с тех пор, как он в последний раз видел Честера, но тот приветствовал его столь же пылко, как и всегда.
— Скорей-скорей, — поторопил Клейн. — У Глорианны опять течка! — Он умудрился-таки захлопнуть дверь, прежде чем страдающая ожирением Глорианна, одна из его пяти кошек, успела улизнуть в поисках дружка. — Опоздала, радость моя! — сказал он ей. — Я ее специально откармливаю, чтобы она не могла быстро бегать, — пояснил он. — Да и я рядом с ней не чувствую себя таким боровом.
Он похлопал себя по животу, который значительно увеличился с тех пор, как Миляга видел его в последний раз, и теперь испытывал на прочность швы его рубашки, такой же багровой, как и лицо ее хозяина, и знававшей лучшие времена. Он до сих пор перевязывал сзади волосы лентой и носил на шее цепочку с египетским крестом, но под внешностью безобидного обрюзгшего хиппи скрывался страшный стяжатель. Даже прихожая, в которой они обнимались, была переполнена разными безделушками: там были вырезанная из дерева фигурка собаки, немыслимое количество пластмассовых роз, сахарные черепа на тарелках и тому подобные вещи.
— Господи, ну и замерз же ты, — посочувствовал хозяин, — и выглядишь плоховато. Кто это тебя так отделал?
— Никто.
— У тебя синяки.
— Я просто устал, вот и все.
Миляга снял свое тяжелое пальто и положил его на стул рядом с дверью, зная, что, когда он вернется за ним, оно будет теплым и покрытым кошачьей шерстью. Клейн был уже в гостиной и разливал вино. Всегда только красное.
— Не обращай внимания на телевизор, — сказал он. — Я в последнее время вообще его не выключаю. Весь фокус в том, чтобы смотреть его без звука. В немом варианте это гораздо забавнее.
Новая привычка Клейна мешала сосредоточиться. Миляга взял вино и сел на угол кушетки с торчащими в разные стороны пружинами. Там было легче всего отвлечься от телевизора, но все равно его взгляд время от времени скользил по экрану.
— Итак, мой Блудный Сын, — произнес Клейн, — каким несчастьям я обязан твоему появлению?
— Да нет никаких несчастий. Просто не очень удачный период. Захотелось побыть в приятном обществе.
— Забудь о них, Миляга, — сказал Клейн.
— О ком?
— Ты знаешь, что я имею в виду. Прекрасный пол. Забудь о них. Я так и сделал. Это такое облегчение. Все эти кошмарные соблазны. А время, потерянное в размышлениях о смерти, чтобы не кончить слишком быстро? Говорю тебе, у меня словно камень с плеч упал.
— Сколько тебе лет?
— Возраст здесь абсолютно ни при чем. Я отказался от женщин, потому что они разбивали мое сердце.
— Какое такое сердце?
— Я мог бы задать тебе точно такой же вопрос. Ну конечно, сейчас ты скулишь и заламываешь руки, но потом начнешь все сначала и совершишь те же самые ошибки. Это скучно. Они скучны.
— Так спаси же меня.
— Ну вот, начинается.
— У меня нет денег.
— У меня тоже.
— Значит, надо их заработать. Тогда мне не надо будет жить у кого-нибудь на содержании. Я собираюсь снова поселиться в мастерской, — Клейн. Я нарисую все, что ты захочешь.
— Блудный Сын заговорил.
— Послушай, не называй меня так.
— А как тебя еще называть? Ты совсем не изменился за последние восемь лет. Мир стареет, но Блудный Сынок ни в чем не изменяет себе. Кстати говоря…
— Дай мне работу.
— Не прерывай меня, когда я сплетничаю. Так вот, кстати говоря, я видел Клема в позапрошлое воскресенье. Он спрашивал о тебе. Набрал много лишнего веса, а его сексуальная жизнь приносит ему почти столько же несчастий, сколько и тебе. У Тэйлора рак. Говорю тебе, Миляга, воздержание — единственный выход.
— Так дай мне работу.
— Это не так просто, как ты думаешь. Б настоящее время спрос упал. И скажу тебе прямо, у меня появился новый вундеркинд. — Он поднялся. — Дай-ка я тебе покажу. — Он провел Милягу в кабинет. — Парню двадцать два, и готов поклясться, что, если бы у него в голове была хоть одна стоящая мысль, он стал бы великим художником. Но он такой же, как ты: у него есть талант, но ему совершенно нечего сказать.
— Спасибо, — кисло сказал Миляга.
— Ты же знаешь, что я прав. — Клейн включил свет. В комнате находилось три полотна, еще не оправленных в рамы. На одном из них была изображена обнаженная женщина в стиле Модильяни. Рядом был небольшой пейзаж под Коро. Но третье полотно, самое большое из всех, было настоящей удачей. На нем была изображена пасторальная сцена: три пастуха в классических одеяниях стояли, охваченные ужасом, перед деревом, в стволе которого виднелось человеческое лицо.
