Митрофан Лодыженский - Невидимые волны
Иван Батогин, к которому приехали ночные гости, был рыжий мужик лет около пятидесяти, плечистый, с крупной головой, ушедшей в крупные плечи. Смотрел он больше исподлобья. Взгляд его был суровый и тяжелый. Жил он на хуторе у самой опушки казенного леса со своим сыном Митькой, малым невзрачным, глухонемым от рождения.
Уже порядочно стемнело, когда Сухоруков с Маскаевым подъехали к хутору колдуна. Большая цепная собака, привязанная у самого крыльца батогинской избы, встретила гостей отчаянным хриплым лаем. Она бросалась во все стороны, как бешеная, вспрыгивала, становилась на задние лапы, удерживаемая цепью, опрокидывавшей ее назад. На крыльце показался колдун.
– Это ты Батогин? – спросил Сухоруков.
– Я самый и есть, – отвечал колдун.
– Странник Никитка здесь? Я его не вижу.
– На ярмарку ушел, в Кирики. Там нынче праздник.
– Ну, шут с ним, – сказал Сухоруков. – На ярмарку, так на ярмарку.
Он слез с лошади и передал ее доезжачему.
– Ты вот что, любезный, – обратился он к колдуну, – отвори-ка ворота. Мой человек лошадей на место у тебя поставит. Корму им дай.
– Дадим, дадим, – ответил Батогин. – Сами-то вы, барин, в горницу пожалуйте.
– Прежде чем в избу звать, собаку от крыльца отведи. Видишь, бросается.
Колдун цыкнул на собаку и оттянул ее от крыльца.
– Пожалуйте, барин. Я вас с самого вечера жду, – продолжал колдун нежным тоном, который так не шел к его угрюмой фигуре. – Сейчас к вам приду.
– Маскаев! – крикнул Сухоруков доезжачему. – Ты пока побудешь с лошадьми. Я тебя позову.
Сухоруков вошел в избу. Осмотревшись, он сел на лавку. Изба освещалась лучиной, воткнутой в рогульку, укрепленную на печке. Лучина горела, мерцая, и трещала, давая копоть. В избе было неприветливо и пусто. Стены были закопчены, и кроме длинных лавок, небольшого стола в углу, да неуклюжей печи рядом с входной дверью, ничего не было.
Немного погодя вошел в избу и колдун. Он плотно притворил за собой дверь.
– С самого вечера вас, барин, ждал, – заговорил Батогин тем же сладким, мягким тоном, что и при встрече. – Уж это Никитка за вас больно просил. Что ж! Мы, значит, постараемся…
– Постараешься – награждение получишь, – благосклонно произнес Василий Алексеевич. – Сухоруковы мужиков не обманывают.
– Денег мы не берем, – угрюмо отрезал колдун. Сухоруков с удивлением посмотрел на колдуна.
– Денег мы не берем, барин, – продолжал колдун. – Мы, значит, из чести… И, окромя того, я на нее зол… Она про меня дурную молву распускает. Посмотрю теперь, как она завертится, когда деньги у нее вынут.
– Это хорошо, Батогин. Ты мне нравишься.
– А кто у вас к ней… забираться будет? – спросил вдруг колдун. – Кто деньги-то будет красть? – приступил он к делу довольно бесцеремонно. – Вы сами или этот, что ли, что с вами приехал?
Сухорукова покоробило, но он сдержался и ответил:
– Думаю доезжачему поручить. Маскаев здешние места знает. В ее усадьбе бывал и малый лихой.
– Пособим, пособим, – сочувственно продолжал колдун. – Очень даже хочу вам, барин, пособить. И знаем мы хорошо, где деньги у нее лежат. Лежат они в спальной, в киоте за образами. Там у нее железная небольшая шкатунка спрятана… устюгской работы… Замок у шкатунки со звоном… В ней и ассигнации и деньги… Прямо бери ее целиком, и ломать не надо… И окошко в спальной от земли не высоко… в сад выходит. И собак в саду нет. Надо, значит, забраться от реки прямо в сад…
– Спит-то она одна? – решился, наконец, спросить Сухоруков.
– Одна спит, – отвечал колдун, махнув рукой. – Правда, старухи там у нее две рядом в комнате, да они не услышат…
– Это все хорошо… А вот что ты мне скажи, – многозначительно проговорил Василий Алексеевич, – ты на нее сон крепкий отсюда навести можешь?
Батогин молчал.
– Ты мне серьезно ответь, – продолжал Василий Алексеевич. – Я буду с тобой откровенен… Ведь, сам понимаешь, риск тут большой. Не хочу я доезжачего подводить, да и для себя зазорно в уголовное дело вляпаться.
– Коли он пособит, тогда все можно, – отвечал твердо Батогин. – Могу тогда и сон на нее навести…
– Кто это он, пособит?
– Недогадливый ты, барин, – мрачно сказал Батогин. – Если хочешь назову: диавол.
– Что же… ты с ним разговоры поведешь? – допытывался Сухоруков.
– Вместе поведем эти разговоры; с тобой вместе… в компании, значит, – сказал Батогин, – пойдем вместе ведовать.
– Это что же будет?
– Там в лесу у меня место такое есть… Я сейчас сына пошлю костер развести. Там и увидишь, что будет.
– Маскаева брать? – спросил после раздумья Сухоруков.
– Нет, пущай выспится около лошадей… Ему проспаться надо, коли решил ты его к ней снаряжать… Вот что, барин, я пойду сейчас к лошадям; ему заодно все скажу, как и что надо делать… А когда ему идти, вы уж, значит, сами его позовете и ему прикажете…
Сухоруков кивнул головой в знак согласия. Колдун вышел из избы.
Сухоруков понимал все значение согласия, данного колдуну, понимал значение происшедшего с колдуном разговора. Но это не пугало Сухорукова. Он был не из робких. «Решаться так решаться…» – пронеслось в его голове.
Через несколько минут колдун вернулся.
– Объяснил все и уложил Маскаева спать в телегу, – объявил Батогин, – и сына послал в лес костер разводить.
Колдун подошел к столу, за которым сидел Сухоруков. Постояв немного, он сел на лавку рядом с барином.
– Мы с тобой здесь пока, значит, посидим да покалякаем, – сказал он довольно фамильярно. – Уж ты позволь мне посидеть около тебя, уморился я стоять-то…
Сидя на лавке у стола, Батогин поглядывал исподлобья на Сухорукова. Он, по-видимому, не особенно стеснялся своего гостя.
Лучина вспыхивала и освещала скуластое лицо колдуна, обросшее рыжей бородой, с волчьим тяжелым взглядом. Вся эта обстановка общения с колдуном для Василия Алексеевича казалась совсем странной. Этот дерзкий мужик, сидящий рядом с барином, был явлением, по тогдашним временам, необыкновенным.
– Тут еще одна закавыка есть, – прервал наконец молчание колдун. – Крест может вам помешать… Все дело может испортить…
– Крест! Какой крест? – удивился Сухоруков.
– А который у тебя на шее. Его надо снять! – сказал Батогин. – Крест ты с себя, значит, сними.
Лицо Василия Алексеевича сделалось серьезным.
– Креста я не сниму, – сказал он. – Это благословение моей матери.
– Тогда нечего нам и соваться, – объявил колдун. – Тогда сами, барин, делайте… Дело ваше и ответ ваш. Коли ты в кресте будешь, я ведовать не пойду.
Тяжело было Сухорукову расстаться с заветной вещью, хоть он и смеялся, как он говорил, над всяким таким суеверием. Крест этот был все-таки дорог Василию Алексеевичу. С мыслью о нем соединялось воспоминание о матери. Он вспомнил, как она однажды, обнимая его, еще ребенка, надела на его шею этот крест на золотой цепочке.
