Алехандро Ходоровский - Альбина и мужчины-псы
В однообразном существовании городка малейшее событие производило эффект бомбы. После сиесты мужчины ходили по кольцевому бульвару, перемигиваясь между собой и кивая на вывеску; а женщины напускали на себя безразличный вид.
У Амадо нашелся старый граммофон и единственная пластинка - сборник грегорианских песнопений. Тонкие, высокие монашеские голоса, шедшие из самых яичек, не могли подвигнуть Альбину на соблазнительные телодвижения. Все же она забралась на бочку и, оцепенев, ждала, что звук проникнет во все поры ее кожи. Напрасно: глотки кастратов не были приспособлены для того, чтобы ввести ее в чувственный транс. Альбине это не понравилось, она засвистела - долго и пронзительно. Тут же с гор послышалось хлопанье сотен крыльев. Скоро помещение заполонила стая попугайчиков, маленьких, точно воробьи. Судя по хриплым голосам, все это были самцы. Они спустились на пол - получилось что-то вроде зеленого ковра - и начали подражать поющим. Пение попугаев породило в теле великанши озноб, пронявший ее до самых тайных глубин души. Увидев, как она изгибается, человечек задрожал, прикрыл свой член обеими руками и рухнул на колени - красный, напряженный, пылающий, полный стыда. Он только и смог воскликнуть - перед тем, как упасть в обморок:
- Простите, досточтимая Каракатица!
Та покраснела. Никогда ни один мужчина не называл ее так. Она тряхнула головой, пососала ус и вылила на Амадо стакан воды, дружески по нему похлопав.
- Ну, поднимайтесь! Сейчас клиенты придут!
Деллароза пробормотал в беспокойстве:
- Невозможно! Эту женщину нельзя показывать раздетой, она кого хочешь доведет до инфаркта!
Не прекращая плясать, Альбина высунулась наполовину из окна, выходившего в патио, сжала губы в трубочку и издала всасывающий звук. Рой красных пчел одел ее с ног до головы: смертельно опасные охранники!
Как только закатилось солнце и тень от гор окрасила плоскогорье в черный цвет, к новому заведению потянулась вереница молчаливых мужчин. Так установился ритуал, повторявшийся затем неделя за неделей. Поклонники приходили, толпились вокруг бочки, все теснее и теснее, шевелясь лишь самую малость, чтобы занимать поменьше места, пока не сбивалась плотная масса из шестидесяти человек. Между ними даже иголка бы не втиснулась. Каракатице пришлось продавать мистелу у дверей, вливая ее прямо в рот, пол-литра на прихожанина. Горячительное действие алкоголя, выводимые птицами грегорианские песнопения плюс тело весталки, колыхавшееся под жужжащим покровом из преступных пчел, переносили мужчин в другое измерение, где каждый растворялся в расплавленной магме общей плоти, а могучая самка была ее магнитным полюсом. Понемногу пчелы одна за одной отлипали от лица, принимаясь летать вокруг Альбины. Открывался бледный лоб, подрагивающие ноздри, рот с непристойно яркими губами, пахнущая ладаном шея. Когда обнажались груди, по нализавшейся толпе проходил глухой шепот, выражавший переизбыток зрительных ощущений вкупе с недостатком осязательных. Дойдя до пупка, пчелы останавливались, как если бы хотели продлить ожидание. Внезапно они взрывались в жужжании, и те, кто закрывал низ тела, соединялись с остальными в царственном круговом полете. Живая скульптура медленно - будто весила не меньше тонны - поднимала правую ступню и касалась лба. Приоткрывалась покрытая влагой расщелина, ярко-красная, как пчелы. Из мужских ртов обильно текла слюна. Альбина ждала, пока ее крылатые прислужницы не слижут нектар ее лона, чтобы, насытившись, возвратиться в ульи. Тут у многих зрителей подгибались ноги, но из-за тесноты они не падали, с выкаченными глазами плывя по морю плоти, точно обморочные пеликаны. Так продолжалось до зари. Как только небо окрашивалось в
алый цвет, попугаи прекращали петь и засыпали. Амадо переставал крутить граммофон. Каракатица повелительными жестами выгоняла клиентов обратно на кольцевой тротуар, где их поджидали закутанные в черное женщины. Растаявшие от блаженства мужчины падали в их объятия, горько рыдая. Их уводили домой, совсем как детей. Впуская парочки, двери домов запирались одна за другой с резким «блямс!», и даже снаружи было слышно, как ходят ходуном кровати.
Обе подруги - обнаженная красавица и одетая горбунья, - обнявшись, спали от зари до заката, спали наконец-то спокойно. Каракатица не могла желать ничего лучшего: трудно поверить, но они нашли чистый городок, где рождаются чудеса, городок без разных вонючих Бочконогих, с вежливыми мужчинами и скромными женщинами. (В конце концов, именно женщины оставались в выигрыше, когда, благодаря Альбине, у их спутников жизни поднималось кое-что). С другой тороны, шляпник проявлял необыкновенную деликатность. В то время как Альбина медленно извивалась, распространяя райские ароматы и адский жар, Амадо нечеловеческим усилием побеждал снедавшую его похоть, вертел головой, пока не находил Каракатицу своими глазами доброго дурачка, и шептал ей: «Это не из-за нее должно быть, а из-за вас, почтенная Каракатица!» Та не понимала его или не желала понимать, однако покрывалась гусиной кожей, а губы ее складывались в нестрашную улыбку. Она отметила про себя, с несвойственным ей волнением, что под взглядом человечка усы ее начали выпадать.
Отсутствие смерти в городке принесло всем глубокий покой. Мышцы теперь не апрягались в безнадежной попытке избежать мрачного события, тело в счастливой уверенности, уносимое течением сна, погружалось в полную пустоту. Каждая пора Альбининой кожи источала особый аромат, а все вместе напоминало буйство запахов тропического леса. Каракатица, чувствуя себя одним огромным носом, жадно приникала к щедрой коже. Иногда их будило - ненадолго - какое-то постороннее шевеление. Сквозь сон они осознавали, что это шляпник прикорнул возле них, мурлыча по-кошачьи. Вот что каждый раз собиралась сказать Каракатица: «Убирайся, наглый карлик! Что ты делаешь здесь, как опухоль между моих лопаток? Или ты не знаешь, что границу между матрасами переходить запрещено? Да это настоящее преступление!» Но она не выталкивала нарушителя на его территорию, а изгибала спину и прижимала свой зад к животу шляпника. Чтобы скрыть это от самой себя, она засыпала как можно быстрее.
Как-то раз во вторник (выходной день), когда в тяжелом оранжевом небе уже показалась круглая луна, Каракатицу разбудил жалобный вой. Две вещи вызвали ее удивление: Альбины не было в постели, Амадо же, голый, покрытый шерстью, раскрыв рот - или скорее, пасть, полную острых зубов, - больше походил на пса, чем на человека. Содрогаясь всем телом, будто внутри его боролись две враждебные силы, он пытался что то говорить, высунув шершавый язык, исходя слюной.
