Говард Лавкрафт - Ужас в музее
Я почувствовал, что напряжение разрядилось: отвлеченность странных высказываний Марша и дифирамбы, пропетые сейчас Марселине, не могли не умиротворить и не смягчить мужчину, столь гордившегося своей обожаемой супругой, как всегда гордился Дэнис. Очевидно, Марш тоже заметил перемену в своем собеседнике, поскольку продолжил более уверенным голосом:
— Я должен написать ее портрет, Дэнни, — должен написать эти волосы, — и ты не пожалеешь, коли дашь согласие. В этих локонах есть нечто большее, чем земная, тленная красота…
Он умолк, и я задался вопросом, что думает обо всем этом Дэнис — и что, собственно говоря, я сам думаю. Действительно ли Маршем руководит единственно интерес художника — или же он просто влюбился до безумия, как это в свое время произошло с Дэнисом? Когда мальчики учились в школе, мне казалось, что Марш завидует моему сыну, и сейчас у меня возникло смутное ощущение, что история повторяется. С другой стороны, все, что он говорил о творческом импульсе, звучало на удивление убедительно — и чем дольше я размышлял, тем больше склонялся к тому, чтобы принять все его слова за чистую монету. Похоже, Дэнис разделял мои чувства: я не расслышал ответа, произнесенного тихим голосом, но по реакции Марша заключил, что он положительный.
Раздался звук дружеского похлопывания по спине, а потом Марш произнес благодарственную речь, которую я надолго запомнил:
— Ну и отлично, Дэнни! Как я уже сказал, ты никогда не пожалеешь о своем согласии. В определенном смысле я делаю это и для тебя тоже. Ты станешь другим человеком, когда увидишь картину. Я верну тебе твою прежнюю сущность — пробужу ото сна наяву и дам своего рода спасение. Впрочем, пока ты не можешь понять, что я имею в виду. Просто помни о нашей старой дружбе и не думай, будто я переменился к худшему!
Глубоко озадаченный, я поднялся с дивана и увидел, как они неторопливо идут рука об руку через лужайку, синхронно попыхивая сигарами. Что означало странное, почти зловещее заверение Марша? Чем больше я успокаивался по одному поводу, тем сильнее тревожился по другому. С какой стороны ни посмотри, дело казалось скверным.
Но, так или иначе, события начали развиваться. Дэнис оборудовал одно из мансардных помещений световыми фонарями, а Марш заказал необходимые для живописца материалы и принадлежности. Все были радостно возбуждены новой затеей, и мне оставалось утешаться мыслью, что все происходящее по крайней мере разрядит напряженную атмосферу. Вскоре начались сеансы позирования, и мы все относились к ним вполне серьезно, поскольку видели, сколь огромное значение они имеют для Марша. В такие часы мы с Дэнни ходили по дому на цыпочках, словно там творилось некое священнодействие, — собственно, для Марша работа над портретом и являлась самым настоящим священнодействием.
С Марселиной, однако, дело обстояло иначе. Как бы ни относился к сеансам живописи сам Марш, реакция моей снохи была до боли очевидной. Всем своим видом и поведением она выдавала свое страстное плотское увлечение художником и старалась по возможности отвергать знаки внимания со стороны любящего мужа. Как ни странно, я замечал это гораздо лучше самого Дэниса и все пытался придумать, как бы оградить мальчика от мучительных переживаний до поры, покуда все не уладится. К чему бедняге лишние треволнения, коли их можно избежать?
В конце концов я решил, что Дэнису лучше уехать куда-нибудь на время, пока неприятная ситуация продолжается. Я вполне в состоянии защищать его интересы здесь, а Марш рано или поздно завершит портрет и покинет Риверсайд. Я держался столь высокого мнения о порядочности Марша, что не ожидал от него ничего дурного. Когда эта история закончится и Марселина забудет о своем новом увлечении, Дэнис спокойно вернется домой.
Итак, я написал своему торгово-финансовому агенту в Нью-Йорке длинное письмо, в котором изложил план, как вызвать туда моего сына на неопределенный срок. Я велел агенту написать Дэнису, что наши дела требуют срочного присутствия одного из нас в Нью-Йорке — и, разумеется, сам я поехать никак не смогу ввиду моей болезни. Мой финансовый представитель пообещал найти достаточно благовидных предлогов, чтобы задержать там Дэниса на любое время до дальнейших моих распоряжений.
План сработал безукоризненно, и Дэнис отправился в Нью-Йорк, ничего не подозревая. Марселина и Марш проводили его до Кейп-Жирардо, где он сел на дневной поезд, идущий в Сент-Луис. Они вернулись поздно вечером и, когда Маккейб поехал ставить машину в гараж, расположились на веранде — в тех же креслах у большого окна гостиной, где сидели Марш и Дэнис, когда я случайно подслушал разговор о портрете. На сей раз я решил подслушать умышленно, а посему тихонько спустился в гостиную и улегся на диване у окна.
Поначалу не раздавалось ни звука, но вскоре послышался шум передвигаемого по полу кресла, а потом тяжелое частое дыхание и невнятное обиженное восклицание Марселины. Затем Марш промолвил напряженным, почти официальным тоном:
— Мне бы хотелось поработать сегодня вечером, если ты не слишком устала.
В голосе Марселины звучали прежние обиженные нотки. Она говорила по-английски, как и Марш.
— Ах, Фрэнк, неужели тебя больше ничего не интересует? Вечно у тебя на уме одна работа! Разве нельзя просто полюбоваться волшебным сиянием луны?
Он ответил раздраженно — голосом, в котором помимо вдохновенной горячности явственно слышалось презрение:
— Волшебным сиянием луны! Боже мой, какая дешевая сентиментальность! Для человека, предположительно искушенного и утонченного, ты слишком увлекаешься самыми пошлыми трескучими фразами из всех, какие встречаются в дрянных бульварных романах! Перед лицом подлинного искусства ты болтаешь о луне, которая ничем не лучше любого паршивого прожектора в варьете! Или, может, она напоминает тебе о Вальпургиевой ночи и плясках вокруг каменных столбов в Отее?[77] А как ты была хороша, черт возьми! Как таращились на тебя жалкие плебеи! Но нет — полагаю, ты забросила все свои занятия. Магия Атлантиды и обряды поклонения змеелоконам не для мадам де Рюсси! Один только я помню Древнейших, что нисходили на землю через храмы Танит и гулкой поступью шествовали по твердыням Зимбабве. Но этих воспоминаний у меня не отнять — они воплощаются в образе на моем холсте… в образе, который олицетворит великие чудеса и тайны семидесятипятитысячелетней давности…
Марселина перебила со смешанным чувством в голосе:
— А вот теперь ты ударяешься в дешевую сентиментальность! Ты прекрасно знаешь, что Древнейших лучше оставить в покое. Всем вам следовало бы остерегаться, как бы я не произнесла древние заклинания и не попыталась вызвать к жизни силы, сокрытые в Югготе, Зимбабве и Р'льехе. Я думала, у тебя больше здравого смысла! Ты ведешь себя нелогично. Ты хочешь, чтобы я только и думала, что о твоей драгоценной картине, но при этом ни разу не позволил взглянуть на нее хоть одним глазком. Она постоянно закрыта черной тканью! Ведь это мой портрет — и думаю, ничего плохого не случится, если я увижу…
