Елена Гайворонская - Тринадцатый пророк
Закрывшись в кабине, я принялся пристально изучать свои руки. Но не находил ничего необычного. Те же пальцы. Ни короткие, ни длинные. Ладони. С жёсткими шероховатыми подушечками. Обыкновенные, как у сотен миллионов людей.
Но сотни миллионов людей не могли делать того, что сделал я.
Как? Почему? Что со мной происходит?!
И как мне быть? Радоваться? Пугаться? Снова сделать вид, что ничего не случилось? Что всё лишь очередная фантазия, сон наяву? Порадоваться: я не схожу с ума? Это не галлюцинации, не помешательство, это…
Что же это такое?
Я всё же поехал вечером в бар, справедливо полагая, что хорошее пиво и просмотр матча в кругу пусть не друзей, но знакомых, приятелей, коллег, мне не повредит. Припоздал. Ребята уже были на месте, забили любимый столик напротив экрана, прихлёбывали бочковое, заедая хрустящими куриными крылышками. Незлобивый Толик, позабыв обиды, махал мне и орал на весь зал:
– О, кого я вижу! Решил-таки не отрываться от коллектива?
– Ставить будешь? – Спросил азартный Макс, имея в виду местный тотализатор. – Предсказываю ничью. А ты? – Он аж трясся от возбуждения и взволнованно потирал потные ладони. – Наши продуют, два-ноль. Даже смотреть на это позорище неохота. – Сказал я рассеянно и, осёкшись под взглядами коллег, прикусил язык.
Как я могу это знать?
– Как ты можешь это знать?! – возмущённо озвучил мои сомнения Толик.
Тут все трое дружно на меня накинулись, обвиняя в непатриотизме. Мне пришлось вяло оправдываться и отговариваться. Может, я не прав. Просто пришло в голову.
– Ладно, гоните по стольнику, пойду ставить. – Сказал Макс, нетерпеливо притоптывая ногой.
Я колебался. Если итог мне известен, ставка будет нечестной. Но разве я могу знать наверняка?
– Даёшь бабки, или нет? – заорал Макс, – Щас принимать перестанут! Да ну тебя, жмот! – И унёсся, не дождавшись ответа.
К сожалению, с первых минут стало ясно, что матч оправдал худшие опасения. Наши двигались, как с глубокой похмелюги, их ноги путались в зелёной газонной травке. Вскоре последовал первый пропущенный мяч. Бар взревел, разразившись крупнокалиберной бранью. А я вдруг остро ощутил свою чужеродность к окружающему. Даже пиво не шло. Жалкое зрелище на поле вызывало не интерес, а обиду, густой сигаретный чад першил в горле, рёв и гиканье болельщиков отдавались в висках медленной пульсирующей болью. Я поднялся и, под предлогом необходимости посещения очень важной для любителя пива комнаты, по-английски покинул заведение.
Названия этой церкви я не знал, никогда не бывал в ней прежде. Просто попалась по дороге. У ворот скучала стайка нищих. Мужик в камуфляже и с костылями, оборванная старуха с вороватыми глазками, пьяный дедок в облезлой ушанке, смуглая женщина с маленькими детьми. Заученным жестом протянули чёрные ладони, дружно загнусавили:
– Помогите Христа ради…
Я полез в карман, выгреб всё, что было. А мужику с костылями шепнул:
– Не стыдно?
С его ногами был полный порядок. Он это прекрасно знал, и я это тоже, хоть видел его впервые. Симулянт в ответ обложил меня трёхэтажно, но деньги не взял, отвернулся.
Внутри было немноголюдно. Не праздник. Старушки в застиранных платочках, любопытствующие подростки, скорбная группка заплаканных женщин в чёрном. Потрескивали свечи. Клубилась лёгкая дымка, источая тягучий горьковатый аромат. Сквозь полукруглые оконца струился мягкий вечерний свет. Пел невидимый хор. Так чисто и тонко, что защемило внутри и глаза защипало. Казалось, нежные и вместе с тем пронзительные звуки существовали сами по себе, отдельно от нашей простой человеческой оболочки. Они воспаряли вверх, под высокий сводчатый потолок, просачивались сквозь него в сияющую бесконечность, и что-то внутри меня отчаянно рвалось за ними, тянуло за собой, но подошвы ботинок были слишком тяжелы от налипшей на них дождливой грязи.
Когда глаза привыкли к полумраку и ярким точечкам огоньков, я обвёл взглядом стены и увидел сквозь поволоку лица тех, кого уже не ожидал более узреть. Они смотрели на меня с укором, словно хотели что-то сказать, но я не мог их услышать. Отчего-то я особенно ощутил горечь и груз одиночества, словно пришёл на братскую могилу своих друзей. К изображению распятого на кресте человека я не пошёл. Было невыносимо на это смотреть. Улучил момент, когда возле одной из главных икон не будет людей.
– Ты здесь не очень-то похож, – шёпотом сказал я изображению. – Тебя несколько приукрасили, знаешь?
Мне вдруг почудилось, что выписанные губы сложились в ироничную улыбку. Я отпрянул, зажмурился, затряс головой.
– Чего ты хочешь от меня? – сам того не ожидая, выкрикнул я срывающимся голосом. – Чего?!
Тотчас все обернулись в мою сторону. Старушки недовольно зашептались, подростки удивлённо заулыбались. Я повернулся и выбежал прочь, напрочь позабыв о машине, бросился, подгоняемый ветром, по неизвестной плохо освещённой кривой улочке, всё дальше и дальше… Бежал, пока не закололо в боку. Тогда остановился, перевёл дух, присел на облезлую скамейку. Вокруг было темно и пустынно. Ветер носил по тротуару целлофановый пакет, и тот, как живой, то игриво припадал к земле, то вновь подскакивал, кружился в беззаботном танце, пока не прибился к моим ногам. Я отодвинул его в сторону осторожно, будто пакет, в самом деле, был живым существом.
Всё проходит… Минует и это безумное лето. Надо лишь немного подождать…
Магда распахнула дверь сияющая, возбуждённая.
– Меня приняли! – затараторила она. – Меня взяли на работу! Представляешь, как здорово! С первого собеседования! Это надо отметить!
И затанцевала с бутылкой «кабернушки» и двумя бокалами. С кухни тянуло подгоревшей картошкой.
– Правда, я молодец? Ты рад за меня, милый?
– Конечно. Ты молодец. – Я осторожно взял из её рук вино и бокалы, поставил на стол, откинув её длинную чёлку, заглянул в глаза. – Магда…
– Что, милый?
Томно улыбнувшись, она поцеловала меня, затем ещё и ещё, с возраставшей страстностью прошептала:
– Как чудесно, что ты вернулся сегодня пораньше…
– Да, я вернулся. – Проговорил я, стараясь представить вместо высветленной чёлки длинные тёмные локоны. И взгляд… Задумчивый, просветлённый, с лёгкой грустинкой… – Я обещал вернуться и вернулся.
– Замечательно! – прошептала она, обвивая вокруг моей шеи гибкие стебли трепетных рук. – Я люблю тебя. Ты первый, кому я это говорю по-настоящему…
Она умолкла. Я понял, что она ждёт ответного признания.
– Магда…
– Да?
– Я тоже люблю тебя, – ответил я, вдруг ощутив непонятную усталую обречённость.
Почему-то мне всегда казалось, что в миг, когда я произнесу эти слова, всё озарится ярким светом, и польётся музыка неведомая и чарующая, вроде той, что выводил неведомый инструмент в руках Фаддея. Но солнце зашло за угол дома, и в комнате царила сумеречная тишь, лишь за стеной вяло переругивались соседи.
