Лео Перуц - Ночи под каменным мостом. Снег святого Петра
За десять минут до отхода поезда я стоял на площади перед вокзалом. Здесь-то и произошла неожиданная встреча с зеленым автомобилем марки «кадиллак». Упомяну вкратце, что автомобиль этот подъехал как раз в тот момент, когда я ожидал сигнала полицейского, руководившего уличным движением, и что за рулем сидела женщина, которую я хорошо знал.
Глава 4
Теперь, когда я лежу в этой больничной палате с сонно покоящейся на одеяле правой рукой, а мои глаза пытаются задержаться на одной из красных черточек, зубчиков или звездочек стенных обоев, теперь, в этот совершенно безразличный момент, сердце мое начинает усиленно биться и у меня спирает дыхание при одной мысли о Бибиш. Но тогда, на вокзальной площади, я был абсолютно спокоен. Меня даже удивило, что я так хорошо владею собой. Мне кажется, я отнесся к этой встрече как к чему-то совершенно естественному, отнюдь не замечательному. Странно было только, что она произошла так поздно, в самый последний момент.
Женщину, сидевшую за рулем зеленого «кадиллака», я тщетно искал в Берлине на протяжении целого года. Теперь мне предстояло начать новую жизнь, от которой я ничего не ожидал, на которую не возлагал никаких надежд и которая представлялась мне однотонно-серой и безотрадной – и как раз в этот момент город, с которым я расставался, как с холодной и эгоистичной возлюбленной, город с жесткими, враждебными чертами вдруг приветливо улыбнулся мне. «Вот что я приберег для тебя, – восклицал вослед мне этот город. – Ты видишь, как я хорошо отношусь к тебе, и все же собираешься уехать?» Должен ли я был повернуть обратно и остаться? К этому ли сводился смысл неожиданной встречи? Если да, то она произошла слишком поздно. А может, это был всего лишь прощальный привет, посланный мне вдогонку тем миром, который я покидал, насмешливое «прости», последний мимолетный кивок с того берега?
Это не было ни тем ни другим. Мы вновь обрели друг друга, и эта встреча стала для меня прелюдией чего-то большого, Но в тот момент я еще не смел об этом помышлять.
В бактериологическом институте о ней знали только, что ее зовут Каллисто Тсанарис и что она изучает физиологическую химию. Сведения, которые нам удалось собрать о ней впоследствии, также носили довольно скудный характер. Двенадцатилетней девочкой она покинула Афины и жила со своей больной матерью в одной из вилл в Тиргартене. Она вращалась исключительно в высшем свете. Ее отец, полковник и бывший адъютант греческого короля, давным-давно умер.
Это было все, и этим нам приходилось довольствоваться, потому что Каллисто Тсанарис ни с кем не разговаривала о своих личных делах. Она умела держать других на почтительном расстоянии, и в тех редких случаях, когда дело доходило до краткой беседы, темой таковой обычно становились чисто профессиональные вопросы – например, то обстоятельство, что бунзеновская горелка плохо функционирует или что полезно было бы завести второй стерилизатор высокого давления.
При первом своем появлении в институте греческая студентка произвела самый настоящий фурор. Каждый из нас вовсю старался произвести на нее впечатление. Ее окружали всевозможным вниманием, расспрашивали о ее научных интересах, давали ей советы и предлагали всяческое содействие. Впоследствии, когда мы убедились в том, что она с холодным равнодушием отклоняла все попытки сближения, интерес к ней остыл, но все же никогда не исчезал окончательно. Ее признали гордой и заносчивой, избалованной и расчетливой, а кроме того, разумеется, еще и глупой. «Нас, студентов, она абсолютно ни во что ни ставит, – утверждали коллеги. – Для того чтобы быть замеченным ею, необходимо обладать хотя бы автомобилем марки емерседес».
Ее неприятие всякой формы дружеского сближения в действительности наблюдалось только в стенах лаборатории. Когда вечером она покидала институт, ее неизменно поджидал какой-нибудь кавалер в своем автомобиле. Мы научились различать всех ее поклонников – каждый из этих обладавших собственным автомобилем господ получил от нас характерную кличку. Отмечалось, в частности, что вчера за ней заехал «праотец Авраам» или что ее видели в опере в ложе с «ухмыляющимся фавном». «Праотцом Авраамом» мы называли пожилого господина с седой бородой и явно семитскими чертами лица, а «ухмыляющимся фавном» – одного очень молодого человека с вечно улыбающимся лицом жуира. Помимо этих поклонников гречанки мы отличали ее «мексиканского пивовара», «охотника за крупной дичью» и «калмыцкого принца». «Охотник за крупной дичью» зашел однажды в лабораторию, чтобы справиться о том, почему в тот день она особенно долго задерживается. Мы отлично знали, что она находится в гардеробной, но тем не менее обошлись с «охотником за крупной дичью» как с наглым пришельцем, самым строгим тоном указав ему на то, что посторонним лицам вход в лабораторию воспрещен, и потребовав, чтобы он ждал на улице. Он отнесся к нашему выговору совершенно безразлично и преспокойно вышел – к величайшей моей досаде, потому что я пользовался репутацией превосходного фехтовальщика и чрезвычайно охотно вызвал бы его на дуэль, не столько из ревности, сколько в надежде на то, что таким образом мог бы обратить на себя ее внимание и сыграть некую роль в ее переживаниях.
В конце семестра я заболел и вынужден был несколько дней проваляться в постели. Когда я вновь появился в институте, Каллисто Тсанарис там уже не было. Она закончила свою работу. Мне рассказали, что она простилась с каждым из коллег в отдельности и осведомилась даже обо мне. О своих дальнейших планах она упомянула лишь в нескольких неопределенных словах. Тем не менее в институте утверждали, что она оставила свою научную карьеру и в ближайшем будущем выходит замуж за «калмыцкого принца». Но я-то в это не поверил: слишком уж большое рвение проявляла она при производстве опытов и слишком уж необычайное, почти болезненное, честолюбие выказывала в связи со своей будущей карьерой. Кроме того, именно тот господин, которого мы прозвали калмыцким принцем, на протяжении двух последних месяцев ни разу не встречал ее у института. Очевидно, он вместе со своей элегантной «испано-суизией» впал у нее в немилость.
Целых полгода, начиная с раннего утра и до поздних послеобеденных часов, я проработал рядом с нею. За все это время, если мне не изменяет память, я едва ли обменялся с нею более чем десятком слов, не считая приветов при встрече и расставании.
Сначала я был убежден, что Каллисто Тсанарис скоро вновь появится в лаборатории и начнет какую-нибудь новую работу. Я не мог примириться с мыслью о том, что время, в продолжение которого я имел возможность ежедневно видеть ее, слышать ее голос, узнавать ее шаги и следить глазами за ее движениями, миновало раз и навсегда. Только после нескольких недель бесплодного ожидания я пустился на ее поиски.
