Максим Кабир - Неадекват (сборник)
– Там же сейчас состязания начнутся? – продолжаю с видом лихим и придурковатым. Надеясь, что мое возбуждение будет списано на лихорадочные приготовления к Ирлик-Кара-Байраму. – У меня нынче с деньгами не очень… – Смотрю на Пашка и понимаю, что тот уже совершенно точно забрал деньги из тумбы. Все мои средства, которые уже не нужны. – Кризис, знаете ли. А так хоть отыграюсь вдруг. Эдик, займешь косарик?
Аптекарь все еще выискивает в моих зрачках признаки наркотического опьянения. Хмурится недовольно и пугливо, лижет зубы. Сам наркоман со стажем, он отлично знает, что наркоманам нельзя верить. Никогда. Ни в чем. Но повелся на толстую пачку купюр и теперь определенно жалеет.
Мы танцуем в лодке, несущейся к водопаду.
Мы персонажи картины маслом по холсту, замершие навеки.
– Не занимайся глупостями, Денис.
Дворецкий недоволен, но ворчит без злости. Поправляет бабочку, выходит из-за занавески… Но вдруг замирает, возвращается и берет с тумбы стакан. Свойстакан.
Мне не хватает воздуха, но я все же выдавливаю сквозь побелевшие губы:
– Так все-таки? Эдик, кто там из приезжих самый «сильный» борец? Сценарий рассказывать не прошу, но дай хоть наводку? Пашок, подыграешь?
Тот пожимает плечами, медленно пережевывая кусок котлеты. Старший хмурится. Делает большой аппетитный глоток. Качает головой, будто имеет дело с неразумными детьми. И допивает до дна, отставляя пустую стекляшку на стол.
– Допустим, – смотрит в бумаги, – в этот раз: Беовульф и Секира. Довольны?
– Еще бы! – Я сама лучезарность. Я упоенность жизнью. Я полнейшая удовлетворенность собственным существованием и дальнейшей судьбой. – Пашок, на кого поставишь?
– Да хрен знает, братюня. – Он все еще не уверен. – Беочто? Давай я тогда на Секиру, раз ты воспылал… – И спешно добавляет, снова вскрыв псиную натуру. – Только если просрешь, нах, деньги уже утром, ясно?
– По рукам!
Тяну ладонь, холодную, как у утопленника, и такую же мокрую от пота. Он жмет мои пальцы, все сильнее убеждаясь, что что-то не так. Я допиваю морс, отодвигаю нетронутую тарелку. Постоянно наблюдаю за Эдиком, который движется и разговаривает вполне обыденно и нормально. Пашок, доев, задумчиво смотрит на мою порцию.
– Не хочу, – отвечаю я, перехватив взгляд. – Живот крутит, сил нет. – Воротник рубахи душит, галстук превратился в змею. – В сортир бы успеть… Ты иди, я следом.
Едва произношу это, как вдруг понимаю, что сейчас действительно наложу в штаны. От скопившегося напряжения, нереальности происходящего и страха быть разоблаченным. Сжимаю ягодицы так, что в щель не просунуть и иглы. Сдерживаю рокотание в желудке, но его протяжный звук делает мои слова весьма правдоподобными.
Эдик внезапно возвращается за занавеску. Подходит к зеркалу на стене. Наваливается, опираясь на раму локтем – близко-близко, почти касаясь стекла носом, как будто собрался давить прыщ. Поднимает очки на лоб и внимательно рассматривает собственные глаза, оттягивает нижнее веко.
– Ладно, – тянет Пашок. Медленно – слишком медленно, направляется к двери. Ухмыляется, качнув подбородком и насмехаясь над урчанием моего желудка. – Давай, братюня, подол там себе, нах, не обгадь.
Скалится, оправляет галстук и выходит прочь.
– Эдик? – зову я, едва закрылась дверь. – А Беовульф точно сильный боец?
Тишина.
Разрезая ее шелестом одежды и шуршанием подошв по ковролину, я иду за занавеску.
– Эдик? Нам пора…
Тишина.
Мажордом стоит, уставившись в собственное отражение. Планшет с бумагами лежит возле ноги. Зрачки – булавочные головки. Если бы торчок вышел из подвала минутой позже, обязательно бы заметил его приход.
Кожа Эдика посерела, дыхание стало замедленным, старческим.
– Что это было? – спрашивает тихо. Цепляется за меркнущее сознание. Собирает в кучу остатки умения связно излагать мысли. – Что ты мне дал?
– Ничего, – говорю я. – «Зажигалка», – говорю затем, не испытывая ни удовлетворения, ни победной эйфории. – Ты бы прилег?
Он тянется к отвороту пиджака. Оказываюсь рядом, подхватываю его – мягкого и управляемого, словно сонное дитя.
– Не волнуйся, – шепчу заботливо и негромко. – Тебе нехорошо. Но я справлюсь, сделаю все за тебя. Ты ведь объяснишь, что нужно делать?
– Так нельзя, – бормочет он, уплывая все дальше и дальше. Туда, где хорошо. Туда, где маленькие мальчики не пьют кровь убитых лошадей, а женщины оставляют на паркете красивые, самые обыкновенные следы своих миниатюрных ножек. – Камни… Круги… Ты ведь понимаешь… Они такие беспомощные, не могут прикасаться…
– Не волнуйся, не волнуйся, – я словно бабка, баюкающая внука. Кладу его на кровать, не позволяя дотянуться до пистолета. Это несложно. – Все сделаю сам, ты только расскажи, ладно?
– Он у себя… – бормочет престарелый педераст, блаженно улыбаясь. – Понимаешь? Ему нельзя вниз, собаки будут пугаться… не смогут выступать… Но его нужно разбудить… Без него мы в опасности…
– Сделаю, обещаю, – ласково вру, незаметно нащупывая пульс. Переворачиваю старика на бок, ослабляю бабочку на шее. Если я перестарался, сейчас главный слуга отойдет в мир грез на волнах самого шикарного трипа. – Что нужно делать?
– Состязание… бумаги… там таблица, турнир, вызывай поименно… – он икает, и тут же смеется над этим. – Проигравших уносят другие участники… собак тоже они… те, кто пока не дерется… – Снова икает и снова хихикает, рассматривая ладонь. – Ох, что-то мне нехорошо. Я полежу тут недолго, ладно? Дисечка, разбуди меня через шесть минут, ладно?
– Конечно, дружище, – говорю я, осторожно вынимая из его кармана связку ключей от почти всех дверей усадьбы. Затем достаю из подмышечной кобуры пистолет. Тяжелый кусок смертоносного металла, который сую себе за пояс. Позвоночнику холодно. – Все сделаю в лучшем виде. Помнишь, я же репетитор? А мы очень-очень умные, да.
На миг его глаза стекленеют, и я понимаю, что перестарался.
Но вот взгляд снова смещается на меня, и губы продолжают шевелиться:
– Костик? Ложись ко мне, уже поздно… мне так холодно…
Молчу, наблюдая за его угасанием. А затем он вдруг спрашивает, на короткий миг рывком вернувшись в реальность:
