Лиза Дероше - В объятиях демона
— Отметить ее душу для рая, — покорно отвечаю я. — Почему так важно, чтобы она простила себя?
Его лицо вдруг становится уж очень ангельским.
— Прощение — ключ ко всему, Люцифер.
— Вы, небожители, так все усложняете. — Я выпрямляюсь на стуле. — Что бы случилось, если бы Белиас просто… убил ее? — Вокруг моего сердца сжимается что-то черное и густое, когда я вспоминаю, как близок он был к этому.
— Она отправилась бы в лимб со всеми остальными неотмеченными душами, и ты же знаешь, что Михаил быстренько определил бы ее в рай. Сущность Фрэнни — ее душа — это ключ. В раю она была бы не менее ценной, чем на земле.
— Так я и понял. — Я видел ее сущность и знаю, что он прав. То, как мы танцевали, а я смешивал с ней свою сущность… не похоже ни на что, испытываемое мною раньше. — Я никому не позволю обидеть ее или навредить ей.
— Знаю. Я на это и рассчитываю. — В его голосе отчетливо слышна угроза.
Я снова смотрю на Фрэнни, спящую на диване.
— Я не позволю им заполучить ее, — говорю я, зная, что «им» — это «мне».
Но сейчас я ложусь на диван рядом с ней, обнимая так крепко, будто от этого зависит моя жизнь. Уверен, так оно и есть.
ГЛАВА 21
АДСКИЕ МУКИ
— Ты ведь понимаешь, что я просто изводил Люцифера, когда говорил о непорочном зачатии?
Я с трудом отрываю голову от дверцы машины и смотрю на Гейба сквозь пелену похмелья.
— Что?
— Ну ты знаешь… когда вы приехали той ночью. После того как он рассказал тебе о… том, кто он.
— Ах да. Значит, я не Мария?
— Нет.
— Слава богу. Из меня вышла бы поганая мать, — бормочу я, потирая лоб. — К тому же я не собираюсь оставаться девственницей надолго. — Я снова со стуком опускаю голову на стекло, с болезненной отдачей, превращающей мозг в кашу. — Ой!
— Так тебе и надо, — смеется Гейб.
— Заткнись.
Мы подъезжаем к дому, и на крыльце появляется мама. Гейб открывает дверцу с моей стороны и помогает мне вылезти. Я стараюсь сама передвигать ноги, пока мы идем по дорожке, но Гейбу приходится буквально тащить меня. Дойдя до лестницы, он оставляет эти попытки и подхватывает меня на руки.
— Хорошо повеселились? — улыбаясь, спрашивает мама.
Интересно мне знать, сколько еще семнадцатилетних девчонок могут заявиться домой в девять часов утра с ужасным похмельем и на руках у парня (даже если этот парень самый настоящий ангел, чего мои родители просто не могут знать) и услышать: «Хорошо повеселились?» Это просто омерзительно. Ведь будь я на руках у Люка, все обстояло бы иначе.
— Ну как, Фрэнни? — Гейб сдерживает смех, и если бы у меня хватило сил, я бы врезала ему.
— Заткнись, — вместо этого бормочу я ему в плечо.
Мама идет за нами, пока он несет меня по лестнице и укладывает в постель. Я слышу хихиканье сестер, но не открываю глаз, чтобы посмотреть, кто именно смеется.
Гейб садится на краешек кровати. Проводит пальцем по моему подбородку, вызывая во мне трепет даже в таком отвратительном состоянии.
— Ты справишься? — спрашивает он.
— Ага, если ты застрелишь меня, — отвечаю я.
Он склоняется ко мне и касается губами моей щеки, ведет к уху.
— Не могу, — шепчет он, а затем усмехается.
Интересно, а могу ли я застрелить его?
— Тогда проваливай к чертям собачьим! — говорю я, переворачиваясь на бок и накрываясь одеялом с головой.
Мама, шаркая, выходит из комнаты, щебеча что-то о курином бульоне. Но Гейб по-прежнему здесь — я чувствую его присутствие.
— Что тебе надо? — бормочу я под одеялом.
— То же, что и всегда. Хочу отметить твою душу. Мне нужно, чтобы ты простила себя.
— Нет.
— Почему? Почему ты так уцепилась за это?
Я не заплачу.
— Потому что, — выдыхаю я сквозь слезы. — Мне так надо.
— Надо для чего?
От него у меня трещит голова.
— Можем поговорить об этом в другой раз?
— Давай все же сейчас. Что значит «мне так надо»?
Резкая боль в голове заставляет меня застонать. Я сбрасываю одеяло, чтобы набрать воздуха.
— Я просто не могу. Ты ведь знаешь все мои мысли. Не мог бы ты просто выбрать из них то, что тебе нужно, и оставить меня в покое?
— Если бы ты об этом думала, то смог бы. Вот к чему я и пытаюсь привести тебя — почему ты не можешь отпустить это.
— Потому что не могу.
— Почему?
— О боже! Просто уйди.
Скрипя кроватью, Гейб подсаживается ближе, и над моим ухом проносится его прохладное дыхание.
— Фрэнни, я никуда не уйду. Я всегда буду здесь, рядом с тобой, — что бы ни случилось.
Его губы скользят по моей щеке, и боль в голове внезапно уходит, а на ее месте появляется щемящая боль в другом месте. Там, где определенно не должно болеть. Я переворачиваюсь и зарываюсь рукой в волосах Гейба. Его губы легонько касаются моих, как раз когда в спальню возвращается мама с двумя кружками в руках.
— Ах, боже мой! Простите, — говорит она.
Улыбающиеся глаза Гейба задерживаются на мне еще секунду, а затем он встает с кровати.
— Мне действительно пора идти.
— Не уходите, — со смущенной улыбкой просит мама, протягивая ему кружку. — Поешьте бульона.
— Спасибо, миссис Кавано, — улыбается он ей. — Но теперь Фрэнни в надежных руках. — Он поворачивается ко мне. — Я навещу тебя позже.
— Ага. — Это все, что я могу ответить.
Он уходит, а я отворачиваюсь к стене, ложусь на бок, игнорируя маму и суп и гадая, что сейчас произошло. И еще я думаю о Люке. Он должен прийти сегодня вечером, а я собираюсь опробовать дар подчинения на родителях, если пойму, что к чему, может, смогу изменить их отношение к нему.
Но может, мне сначала стоит хорошенько подумать.
Я думаю о «шелби», припаркованной сейчас через улицу, и сердце начинает бешено колотиться. Я люблю его. Я знаю это. Так какого черта я до сих пор хочу поцеловать Гейба?
ЛЮКЯ следую за Габриэлем и Фрэнни до ее дома и почти весь день высиживаю в машине. Смотрю на окно и думаю, как произвести впечатление на родителей Фрэнни или, по крайней мере, убедить их, что я больше не дьявол во плоти. Но, сидя здесь и пялясь на окно, я вдруг чувствую резкую боль в животе и бульканье, раздающееся оттуда. Время идет, и боль становится острее, а бульканье еще громче. Это уже просто невозможно игнорировать.
Дьявол правый, это мой желудок? Я голоден? Поднимаю руку, чтобы потереть живот, и улавливаю идущий от меня запах. Сера и в подметки не годится тому «аромату», что я источаю сейчас. Это просто ужасная вонь. Вряд ли так я произведу впечатление на родителей Фрэнни. Оказывается, быть человеком очень неудобно — и даже гадко.
