Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна
Жаль, что не спросил его имя.
Я знаю, все эти дурные предчувствия — из-за Уинтерборна. Я похож на невесту, которая, идя по проходу к своему суженому, стыдится того, что засматривается на гостей.
Экклсмахан
11 февраля
Хотя мы угнали карету, поездка неожиданно затянулась. Мы пока добрались только до этой деревушки в Западном Лотиане, где живет от силы пара сотен душ. Лили часто нездоровится, и я вынужден прятать карету по обочинам таких вот пустынных дорог, чтобы Лили могла отдохнуть после тряской езды.
Я тяну время до последнего. Когда больше не выдерживаю, трогаюсь в путь и вижу ее лицо в окне кареты — бледное, словно портрет, нарисованный мелом. Лили стучит в стекло, требуя, чтобы я остановился.
14 февраля
Сегодня День святого Валентина.
— Слушай, Виктор, — бесцеремонно сказала Лили. — У тебя нет для меня каких-нибудь знаков любви? Например, цветка, найденного в зимнюю стужу за много миль отсюда? Украшения, кружев, конфет? Или хотя бы стихов, ритм которых напоминал бы биение твоего нечеловеческого сердца?
Я устало вздохнул и протянул руки, показывая, что никаких знаков любви в них нет. Между пальцами торчало обыкновенное сено. Разжиться вилами не удалось, и приходилось таскать его лошадям охапками. Так как погода испортилась, мы решили заночевать в хлеву, который фермер выделил нам вместе со скромным ужином.
— Ну и ну, — сказала Лили. — Только бедные любовники не дарят подарков. Впрочем, чему тут удивляться? Любовник из тебя в самом деле неважный.
Меня прельстило именно ее безрассудство, но все равно стало досадно. Я усмехнулся, вспомнив о той ночи в избе под Стерлингом и о нашем пребывании на Оркнейских островах. Поездка выдалась куда мрачнее, чем я себе представлял, и теперь я лишь мечтал избавиться от Лили.
— Хочешь поэзии? Я знаю отличные стихи, сочиненные как раз к свадьбе в День святого Валентина.
Я изрыгал строки Джона Донна, точно яд:
Как солнце, милостью дарит она,
А он сияет, как луна;
Иль он горит, она сияет —
В долгу никто остаться не желает;
Наоборот, должник
Такой монетой полновесной платит,
Не требуя отсрочки ни на миг,
Что богатеет тот, кто больше тратит.
Не зная в щедрости преград,
Они дают, берут… и каждый рад
В пылу самозабвенном состязанья
Угадывать и исполнять желанья.
Из всех твоих щеглов хотя б один
Достиг таких высот, епископ Валентин?[11]
— «Полновесная монета»? «Дают, берут»? Что это за чушь такая?
— Хорошая любовница поняла бы. Так что, наверное, мне тоже нечему удивляться.
— Ах вот оно что! — Ее рот слегка округлился от изумления. — Теперь-то я поняла, в чем заключается твой подарок: смешить меня.
Я швырнул последнюю охапку сена в кормушку и отряхнулся.
— Сегодня же День святого Валентина, Лили. Зачем изводить меня до самого вечера? Может, приляжем и приласкаем друг друга?
— Как скучно, Виктор. Ты всего один раз пошутил, а уже требуешь платы! Как мне развеселиться? — Она примостилась на куче сена, готовясь к долгим жалобам. — Ты бы не смог развлечь даже ребенка. Ты предсказуемый, как овсяная лепешка, и такой же тошнотворный.
Я открыл дверь хлева. Порыв ветра разметал по полу солому.
— Там тебе будет холодновато.
— Мне и здесь не согреться.
Я побродил по двору, подыскивая место, где бы переночевать. В девять часов вечера совсем стемнело, но ветер не утихал. Воздух был пропитан влагой: к утру, нет, даже раньше, до полуночи, точно пойдет снег.
Карета стояла у хлева, где я оставил ее и распряг лошадей. Я протиснулся внутрь. Она раскачивалась под моим весом, когда я пытался в ней разместиться. В такой тесноте особо не развернешься, карета подпрыгивала и колыхалась. Наконец я отбросил мысль об удобстве и сел неподвижно.
Обивка на стенах заглушала звуки, шторы закрывали обзор. Лишь бархатная ткань шуршала подо мной. Было так тесно и душно, что я дышал тем воздухом, который выдыхал. Мне не было неприятно, однако раздражало, что я находился на улице, а Лили в помещении. Хотелось быть милосердным, но она так упорно испытывала мое терпение, что у меня уже не хватало сил.
— Если тебе не больно, это не милосердие, — сказала мне сестра Мария Томас много лет назад.
— Но я ничем не заслужил вашего, — возразил я.
— Тшшш. Это было бы не милосердие, а вознаграждение. К тому же мне ничуть не больно. Вы так развлекли меня, что даже придется исповедаться, но только после вашего ухода. — Ее полное лицо, обрамленное платком, покраснело.
— Добрые дела должны причинять боль? Немудрено, что в мире так мало добра.
— Вы не догадываетесь, сколько добра творится на этом свете. В основном оно приносит пользу самому благодетелю, даже если причиняет ему лишь боль.
— Разве кто-нибудь совершает столь бескорыстные поступки?
— Так значит… вы не принадлежите ни к одной из церквей?
— Какая церковь примет в свое лоно чудовище? Не отвечайте мне. — Я отмахнулся. — Я прекрасно знаю, что церкви состоят из мужчин.
— Да, — согласилась сестра, — а мужчины любят не так, как Господь. Возможно, вам следует найти женскую. — Она широко улыбнулась. — Ох, как отчитала бы меня сейчас мать-настоятельница! — Сестра оглянулась. — Сначала выбранила бы, а потом отыскала бы подобный монастырь и поскорее сместила его нынешнюю аббатису!
— Вы остры на язык, сестра.
— Сама всегда ранюсь.
Она снова спросила о шрамах у меня на лице и на теле. Как ни странно, я полностью ей доверял, но все же не посмел рассказать правду.
— Если милосердие должно причинять боль, пусть это и будет вашим милосердным поступком: больше не спрашивайте меня.
Почему я не поделился с ней своей историей? Она бы не испугалась и не расстроилась, а пришла бы в восторг. Наверное, потому и промолчал: в ее глазах я бы не упал, а, наоборот, возвысился бы.
Ее определение милосердия терзало мне душу, а тело мучили узкое сиденье и студеный ветер, неравномерно раскачивавший карету. Наконец я решил вернуться в хлев и излить свою злобу в дневнике.
Я прокрался внутрь. Лили уже спала. Глядя на нее, я невольно вспомнил ту соблазнительную красавицу, что впервые явилась моим очам на скалах. Теперь же я видел явно больную женщину, которая лежала на спине и храпела. Из раскрытого рта тянулась нитка слюны, мерцая в тусклом свете. Вместо волос — спутанный колтун, вместо платья — рабочая одежда. Ее раздувшийся живот вызывающе вздымался.
