Елена Блонди - Хаидэ
— Мой жрец, мой Пастух! Да будет тьма добра к тебе всегда!
Жрец опустил глаза, разглядывая лежащего у подножия молодого мужчину в синей короткой даге. Тот возносил хвалы, хлопая по траве ладонями и утыкаясь носом в землю после каждого слова.
— Прими мою просьбу!
— Говори, — разрешил жрец. Улыбнулся девушке, избранной первой, а та застыла в толстых руках стражей. И кивнул, чтоб не уводили. На лице пленницы отразился смертельный испуг, смешанный с надеждой.
— Это. Моя нареченная. Это — Нусса. Позволь мне…
— Говори, мальчик.
— Позволь мне самому отдать ее темному Огоро, — юноша поднял голову и стоя на коленях, жадно смотрел на пастуха, облизывая толстые губы.
— Ты хочешь спуститься на черный песок, сам привязать ее тело и сидеть рядом, глядя, как радуется Огоро своей новой любви?
Спрашивая, пастух посмотрел на остальных жрецов, стоящих рядом с креслом. Те улыбались юноше.
— Да, — хрипло ответил тот. И не повернул головы на тонкий вскрик девушки, обмякающей в руках стражей.
Хлопнув ладонями по драконьим головам, пастух рассмеялся. Жрецы рассмеялись следом.
— Ты доставил нам радость. Я думал, вслед за ней придется избрать и тебя, но такая неожиданная, такая прекрасная радость! Ты поступил, как подобает. Иди и смотри в глаза избранной. После будешь награжден.
Кланяясь, юноша вскочил и побежал вслед за стражами. Жрец-Пастух кивнул Рыбаку.
— Спустись и проследи. Вдруг это животное решилось на обман. Хотя его глаза говорят об истинности желаний.
Светлый сад опустел. Издалека слышались крики и смех, нестройная музыка и пение.
Жрец-Пастух повернулся, поворачивая кресло, укрепленное на толстой вращающейся ноге. Позади него, на мраморной платформе был укреплен высокий столб, с продольными щербинами по старому мореному дереву. К столбу был привязан Нуба, схваченный поперек шеи кожаным ремнем, смотрел перед собой. А у его ног лежала Матара, выставив вверх круглое плечо, с телом, укутанным в рваный хитон. Разбросанные по белому мрамору руки, усеянные свежими ранами от поцелуев Огоро, казались выпачканными живой грязью — светлая кожа тускнела, оставляя все больше места черным пятнам и полосам.
— Снимите ремень с горла, пусть видит свою белую заботу, — распорядился Пастух.
Щелкнув, ремень освободил мужскую голову. Опустив лицо, пленник жадно разглядывал лежащую у его ног девушку. И на распухшем от побоев лице пробегали волнами радость, надежда, сострадание и понимание того, что произошло.
— Я вижу твое лицо, большой крикун, — нараспев заговорил Пастух, — вижу, как радуешься, что женщина у твоих ног не та, которую хранишь. Приятно, что смерть и мучения постигли другую? Но ты не прост, как сыны и дочери удовольствий. За радостью пришла жалость. Она хмурит твои брови и собирает морщинами лоб. Тебе жаль и эту. А как с мыслями? Ты уже можешь думать, хранитель Нуба?
И жрец передразнил его крик:
— О, Хаидэ-э-э!.. Так ты звал ее? Я жду, когда твое лицо расскажет, что ты понял содеянное.
Большие ладони хлопнули по резному дереву.
— Вижу! Понял. Да, великан, ты позвал ее, свою заботу, свою драгоценность. Открыл нам дорогу в ее душу. Теперь лишь дело времени, и она будет взята темнотой. У нас много что есть предложить воительнице, носящей в чреве ребенка, а в сердце думы о троих мужчинах одновременно. Фу, как это низко, не правда ли? Спит с одним, мечтает о другом, а зовет третьего! И такая сумеет защититься от нас?
Он искренне рассмеялся, и жрецы подхватили раскатистый смех. Пастух поднял руку и аккуратно вытер уголок подкрашенного глаза.
— Что ж. За такой прекрасный дар темноте положена награда. Мы справедливы. Сейчас ты ее получишь.
— Где Онторо, — сипло спросил пленник, разлепляя пересохшие губы, вздутые от ударов стражников.
— Твоя помощница и избавительница? Душевная подружка, которую ты успел, как следует полапать, когда торопился сбежать от нас?
Пастух покачал большой головой. Поцокал укоризненно:
— И эти люди кичатся своей правильностью. Вы — скопище мерзких лживых тварей. Вы лжете себе и миру, выпячивая свои добродетели, которые нарушаете, делая каждый следующий шаг! Еще немного времени, и ты лежал бы на ее теле, извиваясь, как червь, запускал бы в женское нежное свой мужской корень. О-о-о, Хаидэ! Где ты, моя любовь? Смотри, как мой змей ползает в чужих норах! Ах, возлюбленный Нуба! Сейчас я прилечу к тебе, вот только выберусь из постели, в которой меня греет сильный и ловкий самец! Да самый дохлый последыш из моего стада в тысячи раз честнее и чище вашей лжи. Он говорит — я хочу радостей, дай их мне, мать темнота. И мать темнота дает все, тем, кто служит ей. Честно и чисто. Как этот мальчик, что захотел большего удовольствия и сядет смотреть на любовь Огоро к его нареченной.
— Где она? — повторил Нуба, не слушая.
— Она предала тебя, потому что она не предаст темноту. Ты для нее — песчинка, копоть, мелькнул, и нет тебя. А ты решил, что достоин преданности? Решил что тут, на острове, стоит поманить, и кто-то ринется отдавать свою жизнь за тебя? Ты глуп. Она собирает вещи, большой глупец, покидая жилье среди низких. Твоя Онторо удостоилась войти в первые помощники жрецов. Кто знает, возможно, вскоре она соткет еще одну нить паутины, совьет в ней новое гнездо. Станет Целителем нового стада. И чистый юноша, который сейчас проявил себя — достоин идти за ней.
Жрец наклонился в кресле, сжимая резные ручки. Прошипел:
— Так мать темнота раскидывает сети. Не торопясь, неумолимо выжидая. И получает свое. Всегда. Слышишь меня, жалкая гнилая коряга?
Нуба молчал, облизывая губы сухим языком. У него кружилась голова, его били, когда он очнулся. Били сосредоточенно и умело. Хотя после зова он так ослабел, что нужды в том не было никакой. Разве что — для удовольствия истязателей.
— Я все сказал. Настало время дел. Ты пришел за мальчиком? Не захотел уйти без него? Что ж… ты…
Нуба поднял голову и перебил жреца:
— А больше всего на свете ты любишь говорить. И слушать себя.
За спиной пастуха усмехнулись жрец Песен и жрец Удовольствий. И, не закончив фразы, жрец приказал:
— Приведите мальчишку.
Из-за стены легкого тумана послышались звуки флейт и перестук барабанов. Флейты дудели бодро и коротко, чуть задыхаясь, чтоб переждать россыпи стуков. Нуба, еще раз страдальчески оглядев лежащую девушку — он все пытался понять, дышит ли она, — поднял голову, всматриваясь в колеблющуюся завесу.
Из белесого марева выступила небольшая процессия. И по мере того, как приближались, мерно ступая, стражи в черных кангах, накрученных вокруг мощных бедер, на лице пленника напряженное ожидание сменялось удивлением.
