Дэннис Крик - Судьба вампира
— Наверное, любовь не умирает никогда. В каком-либо виде она все равно остается в душе. Будь то осколки истинного чувства или угольки мимолетного вожделения, — думал Люций, глядя на то, как лицо певицы приобретает самые разные выражения — от невыносимого страдания до восторга и блаженства; он поймал себя на том, что представлял себе все это раньше, еще при первой встрече с ней. А теперь он сам хотел быть сверху и видеть эти выражения прямо под собой. Контролировать ее движения, указывать ей путь, быть властным с ней, даже жестоким, повелевать ее телом. И душой. Да, именно этого он и хотел!
Он понял, что до сих пор настойчиво уговаривает себя, будто ничего страшного в ее измене нет. Такое случается сплошь и рядом. И со зрячими гораздо чаще (в чем их беда), чем с незрячими. И с этим вполне можно было бы смириться, если бы не одно «но». Плата за возможность увидеть богемную сибаритку была слишком велика.
Так долго смотреть на голую Анику, на ее упругое изгибающееся тело, поэт не мог. Его одолела безудержная похоть. Это было вожделение, отчаянное в своей свирепости, безумное и дикое. Ему захотелось ворваться в будуар и убить ее любовника, а потом силой взять ее саму. Губы его пересохли, в глазах помутнело. Захлебываясь похотью, он двинулся в спальню…
Сделал шаг, второй, третий…
…А может, дьявольская похоть жила в нем еще до его прозрения? Когда, подпитываясь рассказами рыболовов, он представлял во сне себя в постели с певицей в позах приблизительно таких, какие он имел неосторожность лицезреть в данный момент.
Просто пройти немного и взять ее, нагую…
— Эй, Люций, очнись! — кто-то толкнул его в плечо.
— Нам пора уходить отсюда, — поэт обернулся и увидел перед собой лицо Галбы Тарота.
Когда он взял себя в руки, похоть отступила. Но на ее место стали претендовать два не менее ярких чувства.
Месть и Злоба.
Уж кто-кто, а он знал, что бывает, когда они пересекаются. Смесь, сдобренная жаждой убийства, чрезвычайно опасная смесь.
— Да, подожди немного, — Люций бросил последний взгляд на Анику, и в этот момент ее любовник выпрямился и застыл. В мерцающем свете свечей поэт увидел лицо мужчины позднего среднего возраста. Хищная улыбка играла на его тонких губах. В черных глазах прятался зверь.
Даниэль.
Имя застряло в горле и едва не сорвалось с языка.
В этот момент любовник оживился и стал вертеть носом в разные стороны. Словно унюхал что-то. Быть обнаруженным здесь и сейчас в планы Люция явно не входило. Поэтому он тут же скрылся из поля зрения вампира, скользнув в щель в дверном проеме.
Через какое-то время его вынудила заглянуть обратно тишина, возникшая в спальне. Продолжительная тишина. Он снова был первым из троицы, кто протиснул голову в приоткрытую дверь.
Взгляду поэта предстала картина, которую подсознательно, быть может, он и ожидал увидеть, но, увидев ее воочию, невольно перекрестился, тем самым вызвав боль в отмершем сердце.
Женщина лежала вдоль пуховой перины, раздвинув ноги, а мужчина, склонившись над ней, пил ее кровь. Он прокусил ее левое бедро с внутренней стороны и плотно припал губами к молочно-белой плоти с паутиной синих вен. Красные струйки залили всю ее ногу и образовали маленькую лужицу под ней. Она то запрокидывала голову, то выпрямлялась. Стоны сладострастия едва ли отличались по своей звериной нежности от тех любовных, что эта парочка производила несколькими минутами ранее.
Поэт почувствовал, как внутри него жажда соперничает с тошнотой.
В последний раз Люций пил кровь несколько дней назад и уже успел позабыть ее волшебный вкус. Он знал, что примерно такие же муки испытывает сейчас и Хлоя, которая впервые после своего перерождения увидела алую жидкость. Но он понимал, что должен не только сам воздержаться от необдуманных действий, но и воспрепятствовать всяческим попыткам девушки кинуться на первого попавшегося человека и прокусить его шею, дав волю чешущимся клыкам.
Хлоя вместе с Галбой наблюдала за кровавой оргией вампиров из-за спины поэта.
— Что ты чувствуешь?
— Тошноту. Тошноту и жажду, — Люций присел на корточки у стены и опустил голову.
— Ощущения, будто я в аду. Только огня рядом нет.
— А ты, Хлоя? — Галба Тарот посмотрел на свою девушку.
Ее глаза приобрели металлический блеск, лицо еще больше побледнело. Пальцы впились в юбку, длинные когти разорвали ее в нескольких местах. Но она продолжала елозить руками по своим бедрам.
— Не могу сказать, что только жажду, — с сарказмом произнесла она, руки ее в ту же секунду потянулись к писарю. — Здесь и сейчас… — прошептала она так тихо, что услышать ее мог только он.
— О чем ты, милая? Нам пора выбираться отсюда.
— Здесь! — она обхватила его шею и притянула к себе. — И сейчас… — Отпусти, — как можно спокойнее сказал он и отдернул ее руку.
К его удивлению девушка послушалась. Казалось, его просьба на миг рассеяла серую дымку в ее глазах. Но Галба знал, что это ненадолго.
— Пора уходить, — он шагнул в темноту коридора, увлекая за собой подругу. На этот раз желание как можно быстрее покинуть этот каменный мешок было у всех троих.
Когда они оказались на заднем дворе театра, одинокую луну на темном небосклоне сменило начинающее свое новое рождение далекое солнце. И тогда, смотря на то, как его первые лучи касаются земли и леса, поэт сказал.
— Галба, я хочу, чтобы ты знал.
Писарь шел впереди, обнимая за плечи Хлою, но вдруг остановился и посмотрел на Люция.
— Если вдруг я не выдержу и нападу на человека, кто бы это ни был… Убей меня.
— Может, лучше ты сам сдашься скобрам?
— О, нет! Только не скобрам я предоставлю шанс вершить мою судьбу.
— Тогда Священному собранию…
— Священному собранию я не доверяю. Эта организация давно уже дискредитировала себя.
— Ну да, — кивнул Галба. — Глупо было бы думать, что ты веришь в бога!
— Не путай, писарь, веру в бога и церковь. Это две разные вещи.
— Но Священное собрание и церковь неотделимы…
— Так было раньше, писарь. Теперь все по-другому.
Если раньше люди охотно шли к ним на поклон, не боясь быть схваченными и обвиненными во всех смертных грехах, то теперь им страшно переступать порог церкви. Люди уже не находят там успокоение и милость. И виной тому священники Собрания, потерявшие связь с народом.
Прикрываясь Крестом, они больше заботятся о том, как бы потуже набить собственные карманы на войне с галаверами, чем о прекращении этой самой войны. Своим лицемерием и жестокостью они превратили религию в фарс! Они подмяли под себя всех и вся. Теперь любой, кто имеет мнение, отличное от священников Собрания, считается предателем и еретиком. Так что, лучше смерть, чем плен к церковных казематах.
