Джон Харвуд - Тень автора
Аналой освещали зажженные свечи. Гарри стоял босой, с растрепанными волосами, в расстегнутой рубашке. На столе стоял канделябр с тремя свечами, и свет от них падал ей на лицо, но Гарри ее не видел. Лоб у него блестел от пота, и в его капельках переливалось пламя свечи. Он опять раскачивался взад-вперед, а она все ждала, мысленно призывая его обернуться, и чувствовала, как накатывает новая волна злости. Легкое движение воздуха всколыхнуло пламя свечей; она бросила взгляд на портрет Имогены де Вере и уже в следующую секунду знала, что хочет сделать.
Она тихо прикрыла дверь студии и вернулась к себе, где за жгла свечу и переоделась в изумрудно-зеленое платье. Оно было чуть великовато ей, но это не имело значения; прическа вполне совпадала с той, что была на портрете. Она достала вуаль и в третий раз в жизни надела ее.
В зеркале отразилось лишь пламя свечи, колышущееся в черной дымке, но и это было не важно; она могла бы дойти до студии и на ощупь. В комнате сестры было по-прежнему тихо и темно, когда она проходила мимо.
Даже сквозь вуаль она видела, что его взгляд прикован к «Утопленнику». Она сделала шаг в комнату, потом еще один. Он по-прежнему не видел ее. Еще три шага – и бесформенная тень легла на портрет, когда она встала между ним и канделябром на столе. Он посмотрел на нее, и, хотя его лицо предстало лишь размытыми очертаниями, ей показалось, что он улыбается. Потом он начал говорить, но так тихо, что сквозь гущу вуали она не могла расслышать ни слова. Она подняла руки и откинула вуаль.
Улыбка померкла, слова замерли на его губах. На какое-то мгновение он оцепенел. И потом, очень медленно, на лице его проступило выражение крайнего ужаса. Она стала пятиться назад, ее тень постепенно разрасталась, пока она не наткнулась на стол. Комната вдруг вспыхнула; что-то зашевелилось на кровати – нет, в кровати. В ярком пламени она разглядела голову Беатрис на подушке, голые руку и плечо, вынырнувшие из-под простыни, широко раскрытые глаза, которые в ужасе уставились на Корделию, срывающую с головы объятую пламенем вуаль.
Ей удалось сбить огонь с головы, и в воздухе запахло палеными волосами; обрывки вуали порхали по комнате, пока не опустились на мольберт. Корделия стояла в оцепенении, наблюдая, как тянутся языки пламени к лицу на портрете. Вот уже они поглотили обнаженную руку и плечо в изумрудно-зеленом платье, и прелестное лицо словно вспорхнуло в полете, а уже через мгновение она пыталась затоптать босыми ногами горящие останки портрета, чувствуя, что горло заполняет кислая гарь, в то время как по полу рассыпаются красные искорки углей.
Она свалила канделябр на столе, но свечи на аналое по-прежнему горели. Кто-то кричал, но она не понимала, кто именно. Гарри не двинулся с места; он стоял, обеими руками вцепившись в аналой, с полуоткрытым ртом. Беатрис завернулась в простыню и дрожала на кровати, уставившись на сестру безумным взглядом. Корделия наконец почувствовала, как горят ее обожженные руки и спина. Но это было, пожалуй, единственное ощущение, которое она испытывала; сознание застыло, словно оборвавшись на мыслях о Гарри и Беатрис, о судьбе Ашборна, который теперь, видимо, придется продать.
А между тем Гарри сворачивал «Утопленника». С присущей ему педантичностью он бережно щелкнул застежкой, после чего подхватил черный переплет под мышку. Может быть, он двигался во сне, или это она наблюдала происходящее во сне, но он, казалось, целую вечность преодолевал расстояние в несколько шагов, которое разделяло их. Она подумала, что он пройдет мимо нее молча, и знала – ей нужно злиться, но злости не было, как не было вообще никаких чувств; и вот он остановился, встав между ней и Беатрис, и пробормотал что-то похожее на: «Прости, друж… Прости». И потом, вполне отчетливо, добавил: «Я должен, понимаешь?»
Он оказался прямо возле открытого окна; одного толчка было бы достаточно, чтобы он полетел вниз. Должно быть, что-то промелькнуло в ее лице, потому что он резко отпрянул в сторону, прижимая к груди черную книгу. Беатрис, одной рукой придерживая простыню, свободной рукой тянулась к нему, словно призывая помочь ей подняться. Но он не видел ее; его взгляд был прикован к Корделии, и он все повторял: «Я должен обладать им, понимаешь». Потом он быстро развернулся и бросился к двери, подпрыгивая на ходу.
Корделия последовала за ним, еще не зная, что делать дальше. Уже в дверях она увидела его прихрамывающий силуэт на лестничной площадке. И вдруг кто-то с силой отпихнул ее в сторону. Бледная фигура проскочила мимо и бросилась на Гарри. Он взмахнул руками, а потом резко подался вперед, перегнувшись через перила и пытаясь поймать переплет, который уже летел вниз. Одна нога его застряла в решетке лестницы, и на мгновение он как будто завис в воздухе. Если он и издавал какие-то звуки при падении, то они все равно потонули в истошном крике Беатрис, которая уже неслась вниз по лестнице.
На лестничную площадку нижнего этажа упал свет фонаря, и послышались торопливые шаги дяди Теодора. Корделия ринулась было на свет, но, вспомнив, во что она одета, нырнула обратно в темноту коридора и пошла к себе. Нужно было подготовиться к тому, что ей предстояло увидеть.
* * *«Одна сбылась». Я нашел недостающие страницы «Призрака». Сидя на корточках возле догорающей свечи, я перевернул последнюю страницу и увидел, что на обороте что-то написано.
Меня зовут Энн Хадерли, и моя сестра Филли – Филлис – заперла меня здесь. Я слышала, как несколько часов назад хлопнула дверь дома. Боюсь, она оставила меня здесь умирать. Я не должна терять время, осталось только полсвечи. И полкарандаша.
Постараюсь писать в темноте.
Филли спала с Хью. Хью Монфором, моим женихом.
Я застала их на чердаке. Они занимались любовью на старой кровати Летти. Все это описано в рассказе моей бабушки – я как раз пишу на этих страницах. Но объяснять нет времени. Я думала, это просто моя навязчивая идея, но Филли сделала так, что все сбылось. Она читала мой дневник – не знаю, как долго это продолжалось.
На следующий день я отослала Хью кольцо по почте, приписав, что он сам знает причину и что я больше не хочу его видеть. Он не ответил. А потом всю неделю Филли вела себя так, будто я совершила что-то непростительное по отношению к ней. Она подталкивала меня к разговору, и я
Карандаш сломался. Мне пришлось зажечь свечу, чтобы заточить его о камень. Осталось всего девять спичек.
Через неделю после того, как я застала их на чердаке, мое лицо и кожа на голове стали гореть. Точно так же, как у Имогены в рассказе. А потом разразился скандал. Айрис пришла на шум, и Филли стала кричать на нее. После этого она зашла к себе, взяла вещи и ушла из дома. Думаю, у нее заранее были собраны чемоданы, и она отправилась прямиком к Хью. Айрис была так разгневана, что вычеркнула Филли из своего завещания и оставила все мне. На той же неделе она умерла – наверное, так и не смогла оправиться от шока.
С каждым днем моя кожа становится все ужаснее. Она горит как в огне, и меня все время тошнит. Врач сказал, что никогда прежде не видел ничего подобного. Опять все повторяется, как в рассказе. Он дал мне какую-то мазь, но она не помогла.
Она даже не пришла на похороны Айрис. Я сменила замки в доме, чтобы она не могла войти. Я осталась пожить у друзей на Хайгейт. Я боялась ее, я даже вчера составила завещание, но не рассказала
Карандаш опять сломался. Осталось семь спичек.
Никто не знает, что я здесь. Кроме Филли. Я прятала эту рукопись и свой дневник в кабинете, где, как мне казалось, она уже не сумеет их найти. Я не могла оставить их в доме. Я выходила из кабинета, когда увидела, что она поднимается по лестнице с разделочным ножом в руке. Она улыбнулась, увидев меня.
Я бросила в нее дневником и побежала, но она не стала преследовать меня. Если бы только я не останавливалась. Но я стала прислушиваться и втянулась в самую жуткую игру в прятки. Я засунула рукопись за пазуху, чтобы защититься от ножа. Половицы выдавали каждый мой шаг, но Филли никак не проявляла себя. Я знала, что она сидит в засаде. Я на цыпочках спустилась на первый этаж, а потом прокралась к двери черного хода. Мне удалось открыть задвижку, но замок
Несколько часов спустя… я уже перепробовала все, но выбраться не могу. Здесь так холодно. Я могла бы сжечь бабушкину рукопись, но огня хватит на минуту-другую, не больше. Я спрячу страницы, которые исписала на всякий случай.
Последняя свеча догорела.
Боже милостивый, помоги мне!
Энн оказалась храбрее меня. Куда как храбрее. У меня все-таки еще оставался фонарь и целый коробок спичек. Моя вторая свеча сгорела лишь наполовину, и мне еще не доводилось сидеть в темноте. Но я знал, что очень скоро предстоит испытать и это. Как и Энн, я оставил затею скрести прочное, как гранит, дерево; интересно, может, она сидела на том же самом месте, где я сейчас, привалившись спиной к двери. Я дрожал от холода в августе; она же, должно быть, продрогла до костей. Может, она и умерла от холода. Говорят, что это безболезненная смерть. Во всяком случае, легче, чем смерть от отравления радиацией. Ты просто чувствуешь, как из тебя уходит тепло, а потом клонит в сон, и в последние мгновения, когда ты еще находишься в сознании, перед глазами возникают яркие видения: цветы, живые изгороди, поющие птицы, а на самом деле ты замерзаешь, как на льду. Об этом писал один исследователь Антарктики. Хотя он не мог умереть, раз потом написал об этом. Я вдруг вспомнил о пузырьке с таблетками снотворного, который оставил в гостинице, и пожалел, что не прихватил его с собой. Жаль, что они не поймали Филлис Мэй Хадерли и не повесили ее. Хотя к тому моменту она была беременна; но все равно они могли бы подождать, пока родится Джерард Хью Монфор. По крайней мере, он бы остался жив.
