Брэм Стокер - Дракула (с иллюстрациями)
Что же касается вас, мадам Мина, то эта ночь будет последним этапом, в котором вы принимаете участие. Вы слишком дороги нам всем, чтобы мы могли позволить вам подвергаться риску; вы не должны нас больше ни о чем расспрашивать. Обо всем мы скажем вам в свое время. Мы мужчины и способны к выносливости, а вы должны быть нашей путеводной звездой; мы будем действовать тем свободнее, чем больше будем уверены, что вы вне опасности.
Все мужчины, даже Джонатан, казалось, почувствовали облегчение; но мне показалось несправедливым, что они будут подвергаться опасности и, может быть, даже вредить себе, заботясь обо мне, так как отвлекут этим часть своих сил от борьбы; но они твердо решили, и хотя пилюля показалась мне очень горькой, я ничего не могла им возразить, и мне оставалось только принять их рыцарскую заботливость.
Мистер Моррис прекратил дебаты:
— Так как нам нельзя терять времени, я предлагаю сейчас же осмотреть тот дом. В нашем деле время — все, и быстрота действий может спасти новую жертву.
Сознаюсь, что сердце у меня упало, когда пришло время приниматься за работу, но я ничего не сказала, опасаясь больше всего сделаться им в тягость и стать помехой в работе.
Итак, они решились пойти к Карфаксу с тем, чтобы пробраться в дом.
Как истинные мужчины, они предложили мне лечь спать, точно женщина может заснуть, когда тот, кого она любит, находится в опасности! Я лягу и притворюсь спящей, чтобы Джонатан не волновался, когда вернется.
Дневник доктора Сьюарда
1 октября.
4 часа после полудня.
Мы только что собрались выйти из дома, как мне принесли спешное послание от Рэнфилда, спрашивавшего, не может ли он сейчас же повидать меня, так как ему необходимо сообщить нечто чрезвычайно важное.
Я поручил посыльному передать, что в настоящий момент очень занят. Служитель добавил:
— Он, по-видимому, очень нуждается, сэр. Я никогда еще не видел его в таком состоянии нетерпения. Не берусь предсказать, что будет, но полагаю, что если вы не повидаетесь, с ним опять сделается один из его страшных припадков.
Я знал, что этот человек не сказал бы так без оснований, поэтому ответил:
— Хорошо, я сейчас приду, — и попросил остальных подождать меня несколько минут, так как мне надо навестить пациента.
— Возьми нас с собою, Джон, — сказал профессор. — Его случай по описанию в твоем дневнике сильно меня заинтересовал, и к тому же он имеет некоторое отношение к нашему делу. Я очень хотел бы повидать Рэнфилда, особенно теперь, когда его душевное равновесие нарушено.
— Можно нам также пойти? — спросил лорд Годалминг и м-р Моррис.
Я кивнул, и мы все вместе пошли по коридору.
Мы нашли Рэнфилда в возбужденном состоянии, но гораздо разумнее в разговоре и манерах чем раньше.
Требование заключалось в том, чтобы я немедленно выпустил его из больницы и отправил домой. Он подкреплял свое требование аргументами, доказывавшими его полное выздоровление, и обращал мое внимание на свою полную нормальность.
— Я взываю к вашим друзьям, — добавил он, — может быть, они не откажутся высказать свое мнение по моему делу, хотя, к слову, вы забыли нас познакомить.
Я был настолько удивлен, что странность этой претензии, претензии сумасшедшего, находящегося в доме умалишенных, представить ему посетителей, не поразила меня в ту минуту; к тому же, в его манере держаться было известного рода достоинство, как у человека, привыкшего к обращению с равными себе, поэтому я сейчас же представил их друг другу. Он всем пожал руку, говоря каждому по очереди:
— Лорд Годалминг, я имел честь быть одно время помощником вашего отца в Уиндгаме: очень горько знать, судя по вашему титулу, что его уже нет в живых. Все знавшие любили и уважали его; в молодости он изобрел, как я слышал, жженый пунш из рома; он сильно в ходу в ночь перед Дэрби.
— Мистер Моррис, вы должны гордиться своим состоянием и высоким положением. Признание их Соединенными Штатами является прецедентом, могущим иметь большие последствия, когда полюс и тропики присягнут в верности звездам, то есть национальному американскому флагу.
— О, как мне выразить свое удовольствие при встрече с профессором Ван Хелзинком? Сэр, я не извиняюсь за то, что не произнес в честь вас приличествующих случаю предисловий. Когда человек произвел революцию в области терапии, своим открытием бесконечной эволюции в мировой субстанции, обычные разговорные формы неуместны, раз они пытаются ограничить его одним классом. Вас, джентльмены, которые национальностью, наследственностью или врожденными дарованиями предназначены для высокого положения в этом мире, я призываю в свидетели, что я нормален настолько, насколько, по крайней мере, нормально большинство людей, пользующихся полной свободой. И я уверен, что вы, доктор Сьюард, гуманный и юридически образованный человек, сочтете своим нравственным долгом обращаться со мною, как с человеком, заслуживающим выполнения своей просьбы…
Я подозреваю, что все мы опешили. Я, по крайней мере, был убежден, несмотря на мое знание характера и истории болезни этого человека, что к нему вернулся рассудок, и у меня было сильное желание сказать, что я удовлетворен состоянием его здоровья и позабочусь о формальностях, необходимых для освобождения на следующее утро. Все же я решил, что необходимо подождать немного с решением такого важного вопроса, так как на основании прежнего опыта знал о внезапных переменах, которым был подвержен этот больной. Поэтому я ограничился тем, что констатировал наличие быстрого выздоровления, сказав, что побеседую с ним об остальном утром и тогда посмотрю, что можно сделать во исполнение его желания. Это совсем не удовлетворило Рэнфилда, и он быстро сказал:
— Боюсь, доктор Сьюард, едва ли вы поняли меня как следует. Я хочу уехать сейчас — немедленно — в эту же минуту, если можно. Время не терпит. Я уверен, что стоит только высказать такому великолепному практику, как д-р Сьюард, такое простое и в то же время такое важное желание, чтобы быть уверенным в его исполнении.
Он зорко посмотрел на меня, и заметив на моем лице отрицательное отношение, посмотрел на других, точно испытывая их. Не получив удовлетворительного ответа, он продолжил:
— Неужели я ошибся в своем предположении?
— Да, ошиблись, — сказал я откровенно, но почувствовал, что сказал это грубо. Наступило продолжительное молчание, после которого он медленно произнес:
— В таком случае, позвольте привести основания для моего требования. Позвольте мне просить о такой уступке, о милости, о привилегии — как хотите. В данном случае я прошу не ради каких-то своих целей, но ради других. Я не вправе сообщать вам полностью все причины, но вы можете поверить, что это хорошие, честные, бескорыстные причины, основанные на высочайшем чувстве долга. Если бы могли, сэр, заглянуть мне в сердце, вы бы вполне одобрили руководящие мною чувства. Даже больше, вы стали бы считать меня своим лучшим и преданнейшим другом.
