Дэвид Сосновски - Обращенные
— Это какого размера, блин? — интересуется скороспелка женского пола, совершающая покупки рядом с нами.
Она кивает в сторону вывески над проходом, в котором мы стоим. «Самое то», — гласит вывеска, которая висит прямо у нас над головами — довольно высоко.
— Мало, блин, по жизни оскорблений, — бормочет скороспелка, тыча пальцем в сторону другой таблички, установленной примерно на уровне ее глаз.
«НЕ ШУМИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА», гласит табличка. Ниже изображен приоткрытый рот с клыками и кисть руки, вероятно, отделенная от тела. Указательный палец прижат к губам, что должно означать: «Ш-ш-ш-ш!»
— Козлы недоеные, блин, фашисты, раздолбай… — продолжает бормотать скороспелка. — О-о, а вот это клево. Какой размер? — она выхватывает у меня из рук блузку; по-моему, эта блузка очень пойдет Исузу.
Я не сопротивляюсь. Я не так глуп. К тому же я вполне уверен, что блузка будет ей велика, поскольку вышеупомянутая леди ростом мне по грудь, в то время как макушка Исузу почти достает мне до подбородка.
— Блин, — сообщает скороспелка, изучив ярлычок, после чего швыряет блузку вместе с вешалкой через плечо — вероятно, с целью уронить и то, и другое на пол.
— Извините, — говорю я, ловя блузку прежде, чем та касается кафельной плитки.
— Да пошел ты, — отвечает скороспелка, обходя меня, чтобы излить свою радость по другую сторону стойки.
Кровать Исузу застлана. Это первый дурной знак.
Возвратившись из своей последней экспедиции в «Пенни» с несколькими сумками новой одежды, я вижу приоткрытую дверь ее спальни и убранную кровать. Исузу никогда не застилает кровать, если я ей не напоминаю. И я никогда ей не напоминаю, потому что сам тоже не заправляю постель. Последний раз, когда она заправляла кровать, имел место как раз перед нашей поездкой в Фэрбенкс — даже до того, как она узнала, что эта поездка намечается. Я обнаружил ее в ванной с сумкой, полной всевозможного барахла, которую она запихивала в открытое окно. Она собрала все, что могла вытащить из своего гардероба, со своих полок, из буфетов в кухне, где я держу ее человеческую пищу. Она планировала сбежать под покровом дня, пока я сплю. Но закат застал ее с сумкой, застрявшей на полпути к окну ванной.
— Эй, мисс Трупер, — окликнул я ее. — Собрались на каникулы?
В то время я был больше удивлен, чем встревожен — от злости из-за того, каким серьезным было ее личико. На сей раз оно выглядит не менее серьезным; она выходит из кухни, в одной руке хлебный нож, благодаря которому состоялось наше знакомство, в другой — бутылка-четвертинка из-под «Экстрим-бальзама», наполненная бензином. На плече висит моток удлинительного шнура длиной несколько ярдов. Она нацепила на себя все черные вещи, которые у нее есть, и намазала лицо черным гуталином.
— Так сегодня концерт негритянской песни? — говорю я. — А я не знал.
— Очень смешно, папа, — отвечает она и сухо добавляет. — Ха-ха-ха.
— Как я понимаю, ты что-то задумала. Можно мне…
— Я хочу их найти, — перебивает она.
— Кого?
— Их.
— Их?!
До меня все еще не доходит.
— Ты не подержишь? — тихо спрашивает она, вручая мне хлебный нож, и направляется в двери, в то время как я стою где стоял, любуясь собственным отражением в лезвии ножа.
Длина лезвия — примерно один фут, с одной стороны зазубрины.
— Ключ? — она протягивая мне руку.
И тут мне становится ясно. Они. Убийцы Клариссы. Она собирается найти и убить убийц своей матери — с помощью этого ножа, с помощью бензина, или, может быть, просто связать их удлинителем и оставить на улице, чтобы солнце само убило их. Она стала старше, выше и сильнее, чем была, когда попыталась провернуть это со мной и потерпела неудачу, но мне эти перспективы все еще не внушают оптимизма. Немного везения плюс физическая сила, скажем, О. Дж. Симпсона — и она, пожалуй, сможет отправить одного из них в могилу раньше срока. Я имею в виду, намного раньше.
Я решаю подойти к вопросу с другой стороны. Когда имеете дело с двенадцатилетним ребенком, вооруженным бутылкой с бензином и, по-видимому, спичками, лучше относиться к нему так же серьезно, как он относится к себе.
— Как ты собираешься их найти? — спрашиваю я.
Она бросает мне вчерашний номер «Detroit Free Press».[84] Лицо одного местного бизнесмена, удостоившегося какой-то там чести, обведено кружком. Шишка. Важная шишка.
Вот дерьмо.
— Ключ, — повторяет она, протягивая руку.
Все, чего мне хочется — просто забить на это. Подвергнуть сомнению ее способность опознать убийц ее матери, поскольку прошло слишком много времени. Проблема заключается в том, что объяснения не помогут. Уже не помогут. Эти лица запечатлелись у Исузу в сознании, как на снимке — так же четко, как и вся ночь, в которую это произошло. Бесполезно искать отговорки, ссылаясь на ее возраст и время. Убийцы Клариссы выглядят точно так же, как в ту ночь, когда сделали дело — и всегда будут так выглядеть. Если только не…
Хорошо, предположим, вы оказались на моем месте. Что должен сделать любящий отец?
— Как вы относитесь к высшей мере наказания? — спрашиваю я отца Джека.
Исузу не получила ключ. Вместо этого я запер ее в спальне, а шнур, бензин и нож конфисковал. В спальне нет окон, через которые можно выбраться, и даже в своем нынешнем состоянии она знает, что ночью лучше не поднимать шум — а это случится неизбежно, если она начнет ломать дверь. Однако сейчас она упражняется в использовании лексикона скороспелок — вполголоса, вполшепота, — и я слышу ее бормотание у себя в ухе. В наше время, у сотовой связи и приемных отцов со склонностью к подслушиванию большие возможности. Что касается моей склонности, она становится все более отвратительной.
— Трудно сказать, — говорит отец Джек. — С одной стороны, если бы не высшая мера наказания, я сидел бы без работы… — он касается пальцем распятия, прикрепленного к лацкану — на тот случай, если я не обратил на него внимания раньше. — С другой стороны… Вы знаете, что говорил Ганди по поводу правила «око за око».
— Напомните.
— В мире останутся одни слепые, — отвечает отец Джек.
Кавычки. Цитата.
Возможно, именно поэтому у нас больше нет смертной казни. Официально. Это считается слишком варварским, слишком диким в мире, где смерть перестала быть неизбежностью. Что мы используем взамен? Публичное унижение. Например, отпраздновал свое возвращение позорный столб. Равно как и обмазывание смолой, обваливание в перьях и побивание камнями — правда, вместо камней используются губки, пропитанные всякой гадостью. Ссылка — конечно, она никогда не выходила из моды, просто сейчас это вошло в систему. Но самая популярная форма наказания — безусловно, пиявки.
