Оксана Ветловская - Имперский маг
Впрочем, я не намеревался никого отправлять обратно.
Одной общей переклички на монастырском дворе сразу по приезде из Равенсбрюка мне хватило, чтобы раз и навсегда запомнить имена всех — от талантливейшего из курсантов до последнего из полотёров. И было что-то роковое в том, что почти каждое имя в моей памяти хранилось вместе со слепком чьей-то души — а сам я по-прежнему оставался для бывших узников запакованным в мундир ходячим манекеном. Я всё отчётливей понимал, что сумею создать из заключённых хорошо обученных рабов, но сотрудников — никогда.
Штахельберг
Февраль 1944 года
Для курсантов из числа бывших узников обычный распорядок в школе был таков: утреннее построение, завтрак, теоретические занятия, перерыв на обед, практические занятия, личное время, ужин, вечерняя поверка. Помимо Штернберга в школе было ещё шесть преподавателей и несколько инструкторов, все — работники оккультного отдела «Аненэрбе». На первом занятии с бывшими заключёнными Штернберг многозначительно произнёс: «Здесь вы узнаете, что человеческие возможности неизмеримо больше того, что вы когда-либо смели себе вообразить». Уже после первой недели невиданных уроков курсанты боялись Штернберга больше прочих офицеров школы, а между собой именовали его «главным колдуном».
Штернберг постоянно присматривался к подопечным: неисправимых строптивцев и замышляющих что-либо хитрецов он решил во избежание дальнейших неприятностей сразу отправлять работниками на какую-нибудь ферму. Его ученики — учитывая, какими опасными знаниями он собирался их вооружить, — должны были повиноваться ему как богу.
В этом отношении его особенно интересовала бывшая заключённая под номером 110877. Украдкой он лелеял мечту завести в своём подотделе маленькое ручное чудовище (не гладить, не подкармливать, слушается только хозяина) и драпировал своё тщеславие оправданием: всё равно это лучшее, что можно предложить несчастной девчонке, покалеченной жестокостью зловещего дара.
Штернберг тщательно наблюдал за ней. Если девица хоть единожды попытается кого-то здесь убить, это будет означать, что ментальная корректировка не удалась, и тогда — как ни противно и ни жалко — придётся отдать приказ застрелить её. Каждый вечер он предавался медитации над берёзовым амулетом с её руной, согревая в руках маленький кусочек дерева, вкрадчивыми пальцами бродя вдоль глубоко врезанных линий мрачного знака, переписывая «Хагалац» на «Альгиц», её гибель на тень собственной жизни. «Я тебе не сделаю ничего плохого, повинуйся мне, и всё будет хорошо; повинуйся мне, повинуйся мне, повинуйся мне, повинуйся!»
Пока вроде всё шло как надо. Девушка была вялой и покорной. Но её безучастность и удручающая несообразительность внушали Штернбергу опасения — конечно, наиболее вероятным было то, что она ещё не пришла в себя после лагеря, но причина могла быть и менее обнадёживающей: либо он перестарался с ментальным взломом и превратил её в идиотку, либо его приём вовсе не сработал, и девчонка прикидывается тупицей, тем временем осваиваясь в новой обстановке. Так или иначе, её сознание по-прежнему оставалось полной загадкой, Штернберг не слышал её мыслей, и это его раздражало. Он обязан был знать, что творится в голове у его очень недёшево приобретённой и опасной собственности.
В еженедельных отчётах преподаватели оценивали прилежание, одарённость и перспективность курсантов. Дана Заленская получала такие характеристики: глупа, непонятлива; озлоблена, необразованна; безынициативна, молчалива; всегда держится за спинами других; славянско-плебейский тип мышления; умственные способности под сомнением; необходимость продолжения обучения под вопросом. Лишь инструктор по лозоискательству отметил, что у девушки есть талант, и в случае индивидуальных уроков из неё, вероятно, и вышло бы что-нибудь толковое.
Дольше тянуть уже было нельзя — и Штернберг решил, наконец, взять на себя труд наладить с ней личный контакт и посмотреть, насколько она будет ему послушна, — что, в сущности, не должно было доставить проблем, если ментальная корректировка подействовала.
Курсантов из бывших заключённых расселили в монашеских кельях, по комфорту ненамного превосходивших тюремные камеры-одиночки, — но после скотской тесноты бараков маленькая, но зато своя комнатёнка (узкое окно, стол, стул, кровать с тумбочкой, дверь не запирается) должна была, верно, показаться вчерашнему узнику раем.
Как-то вечером Штернберг зашёл в крайнюю из этих келий. Обитателя — вернее, обитательницу (и почему он до сих пор думает о ней как о бесполом кацетнике?) его визит не удивил: все комнаты курсантов периодически проверялись эсэсовцами. При появлении офицера-преподавателя полагалось вставать — и девушка равнодушно, без спешки, поднялась, вытянув руки по швам.
— Садитесь, — кивнул Штернберг.
Она опустилась обратно на кровать, а Штернберг сел у стола, на единственный в комнате стул. Три недели, проведённые в школе, явно пошли на пользу этой несчастной девчонке, и Штернберг лишь сейчас в полной мере оценил произошедшую с ней перемену. Обычно он видел её либо низко склонившейся над столом в дальнем конце аудитории, либо тихо, слегка прихрамывая, бродящей по монастырскому двору в часы официально дозволенной прогулки: узкая сутулая спина, сведённые не то ознобом, не то унынием плечи, голова с сеткой тонких белых шрамов, густо опушённая русой темнотой пробивающихся волос. Лица он не видел. Лицо он сумел разглядеть лишь сейчас — и насколько же оно было не похоже на то, что, помнится, предстало перед его глазами в лагере. Опухоль от ударов спала, коросты сошли, и оказалось, что у этого маленького чудовища — необыкновенно миловидное девичье личико, эльфовое, очаровательно скуластое, с редкостным, кошачьим разрезом больших затенённых глаз. И почему её в лагере считали уродиной? Скорее всего, из-за постоянных побоев. Слышал он о таких девушках, которые нарочно каждый день попадаются под плётку надзирательнице, чтобы выглядеть как можно не привлекательнее для эсэсовцев. В портретном ракурсе три четверти опустив долу длинные тёмные стрелы густых ресниц, она сидела неподвижно, не поднимая глаз, и в бесформенном костюме, скрадывавшем фигуру, с коротким ёжиком волос была похожа на очень хорошенького тринадцатилетнего мальчика. Для курсанток надо заказать что-нибудь более женственное, мельком подумал Штернберг, эти балахоны безобразны и слишком отдают лагерем. Девушка чувствовала, что он её рассматривает, и её это сильно смущало, сердило, пугало. Здесь не требовалось чтения мыслей — достаточно было взглянуть, как её пальцы нервно теребят край солдатского одеяла.
