Александр Барченко - Доктор Чёрный
— Брат! — продолжал доктор по-русски. — Постарайся понять… постарайся ещё раз понять меня… ради Бога… ради той, для кого ты намерен так поступить… Постарайся понять!..
— Чт-то?
— Постарайся понять всю бесцельность того, что ты делаешь по отношению к людям… к науке…
Высохшее лицо уронило на грудь нижнюю челюсть, оскалив зубы страшной улыбкой черепа.
— Х-ха… х-ха… х-х… — прокашлял беззвучный смех. — Наука!.. Люди!.. Александр Николаевич!.. Дайте мне возможность… ответить… Теперь всё равно… скоро…
Доктор, поколебавшись с минуту, вынул своего постоянного спутника — маленький чёрный пузырёк и капнул из него в чашку.
Он осторожно приподнял бритую голову лежавшего и поднёс питьё к его губам. Скелет со свистом и бульканьем втягивал в себя жидкость.
Выпив всё до капли, он снова уронил голову на доски и, вытянувшись, закрыл глаза. Видно лишь было, как судорожно вздрагивают от напряжённой мысли лицевые мускулы и жилы на висках.
Вдруг он шевельнул тонкой, побуревшей ногой и медленно согнул острое колено. Сначала одно, потом другое… Потом опёрся на локте и, с кряхтеньем настоящего столетнего старика, перевалил своё костлявое туловище на бок. Чудилось, что вот-вот загромыхают кости в этом старом кожаном мешке.
Минуту спустя он спустил на пол побуревшие, худые, волосатые ноги и, уперев локти в колени, устало свесил свою бритую голову.
Прошло минуты четыре.
Высохший человек с выдавшимися рёбрами и угловатыми гребнями таза бодрым, упругим движением поднялся с постели, согнул несколько раз руки в локтях и, совершенно голый, свободно и просто прошёлся из конца в конец по комнате, стуча голыми костлявыми пятками.
Потом он подошёл к другому креслу, стоявшему визави доктора, опустился в него, и, откинувшись на спинку, привычным движением закинул голую ногу на ногу, и, сцепив костлявые, суставчатые пальцы на колене, осклабился улыбкой скептически настроенного покойника.
— Ну-с. Я к вашим услугам, — сказал он окрепшим голосом.
— Дорн! Я могу повторить только то же самое, — сказал доктор.
— Александр Николаевич, — неторопливо покашливая, сказал человек. — Вы, изучивший всё, что может изучить человек… живущий среди себе подобных. Вы, одиннадцать лет просидевший там, где я останусь до того, что люди называют смертью. Вы, любящий женщину, которая… любит не вас… И вы отговариваете человека, которому, поймите, которому нечем жить.
— Но я же… живу!
— Вы — дело другое. Вы верите в вашу науку, в её… — Дорн смешливо закашлял, — торжество на земле, когда бы то ни было. Наконец, женщина, вами избранная, любит другого и… живёт. Вам можно жить. Вы знаете, что вы нужны на земле не только науке и людям, а, может быть, той, которая для вас дороже всего… Не теперь, так тогда, когда перед ней встанет вопрос, что общего между её широким, светлым умом и тем добрым, способным на подвиг… под влиянием минуты и на минуту, ребёнком?.. Милым ребёнком, но… недалёким… Так вот… А кому нужен я?.. Людям? Будь они прокляты!.. Силам небесным? Но я не верю в них, если они могли допустить, чтобы не человек, а ангел, умный, талантливый, бесконечно добрый, чтобы она… чтобы… Джемма…
Дорн поперхнулся и угрюмо умолк.
— Дорн! Вас ослепляет ваше горе, — с жалостью возразил доктор.
— Наука! — продолжал Дорн, немного успокоившись. — Да! Она указала мне многое. Она указала и доказала, что здесь, на земле, не кончается жизнь нашего духа, даже… сознания… Но она не доказала мне, как не доказала никогда никому из людей, что она умеет или сумеет когда-либо подчинить не силы природы, нет, а причины, разумную сущность, руководящую этими силами. Она до сих пор даже не знает её! Чем же жить?
— Дорн! Где же смысл того, на что вы решились?
Дорн помолчал.
— Смысл ясен и прост… — ответил он. — Не убеждена ли наука… не европейская наука, а та, с которой меня познакомили вы… не убеждена ли она, что человек, сумевший созерцанием добиться способности уединять при жизни тела свою духовную и нервно-умственную сущность и связывать их снова, — в момент окончательной смерти перейдёт в загробный мир свободно, сохранивши полное сознание, память и волю?
— Да, сокровенная наука учит именно так.
— Это — единственное, что я… чему я верю, даже нет, не верю, а чему я хочу верить, и не я, Дорн, не кончивший курса естественного факультета, смешной и сутулый, а мой дух. Потому что духом, поймите, духом, а не только телом я… любил её!
Доктор молчал.
— И если я там, за гробом, куда хочу войти сознательно, во всеоружии ума и памяти, я не найду её… я буду искать второй, окончательной смерти.
— Дорн! «Я» нельзя убить!..
— А нирвана?
— Вы не так усвоили её, Дорн. Вы поймёте эту ошибку, когда уже будет… поздно!
— Какая же ошибка?.. Да вы скажите, могу я встретиться за гробом с ней, узнать, что это именно она?
— Можете, — тихо выронил доктор после долгого молчания.
— О чём же говорить? — с радостной лёгкостью, почти ужаснувшей доктора, отозвался Дорн. — Ну… вот и отлично… Простимся! Слышите? Идут «жёлтые колпаки»…
XII
Ещё накануне приготовили тщательно пригнанные гранитные кубики возле отверстия, в которое только что пролез на четвереньках Дорн, не чувствовавший даже прикосновения холодного камня к голому телу.
Первым движением его было оглядеться…
Ничего!
Голые каменистые стены… без углов. Камера выдолблена в толще скалы в виде внутренности большого яйца.
Узенький выдолбленный сток в колодезь или, вернее, трубу не шире четверти в поперечнике… Дорн наклонился… Темно… Быть может, бездонный?..
Вверху, в потолке, точно такое же чёрное отверстие — должно быть, для воздуха. Но там, под потолком, уже начинает скопляться густая темнота. Кубики заделывают сверху и с боков, и освещена лишь нижняя половина пустоты «яйца».
А вот и тюфяк… Шёлк? Дорн уже знал, что тюфяк набит священной травою «куза».
В коридоре пели жёлтоголовые бонзы, провожавшие его сюда с кадилами и семисвечниками… «Странно! Почему люди, отрицающие забытую культуру, не обратят внимания, как много сходства в обрядах самых различных религий на разных концах земного шара?» — пришло ему в голову, и тотчас эту мысль отогнала другая, сначала показавшаяся простою и нестрашной: будет ещё время подумать над всем этим!
Да! Будет. А теперь надо смотреть… прощаться со… светом. Никогда он больше его не увидит, никогда…
Он вздрогнул и, разом метнувшись на пол, припал на колени, ударившись костяными чашками о твёрдый гранит, напряжённо вытянул шею по направлению к низенькому светлому четвероугольнику, в одном из углов которого уже повис чёрный квадрат, занимавший, по крайней мере, восьмую часть.
