Амброз Бирс - Диагноз смерти (сборник)
«Конечно же, это был кто-то другой», – согласился я, и больше мы никогда на эту тему не говорили.
Но в кармане у меня лежала фотография Бартинга, она пришла вместе с письмом от его вдовы. Снялся Бартинг за неделю до смерти, и на фото он был без усов».
За стеной
Много лет назад, добираясь из Гонконга в Нью-Йорк, я на неделю остановился в Сан-Франциско. Последний раз я был там давным-давно, и все это время мои дела в Азии шли так хорошо, как я мог только мечтать. Я разбогател и мог позволить себе навестить родину, чтобы возобновить дружбу с теми приятелями моей юности, которые были еще живы и, как я надеялся, сохранили добрые чувства ко мне. А больше всего мне хотелось повидать Моугана Дампье, школьного еще однокашника, с которым мы одно время переписывались. Впрочем, переписка наша как-то сама собой иссякла – такое часто бывает между мужчинами. Вы, возможно, замечали, что неохота писать письма – особенно такие, в которых не сообщается ничего важного, – возрастает пропорционально квадрату расстояния между вами и вашим корреспондентом. Такая вот неукоснительная математическая зависимость.
Я помнил Дампье красивым и сильным молодым парнем, который являл склонность к наукам, отвращение к упорному труду и полнейшее безразличие ко многим из вещей, которыми озабочены люди, включая деньги, например. Впрочем, денег он унаследовал достаточно, чтобы не думать о них. Мне казалось, что его родичи, принадлежавшие к одному из самых старинных и, что называется, аристократичных семейств в Штатах, считали вопросом фамильной чести, чтобы никто из Дампье не пачкал рук ни торговлей, ни политикой, ни какой-либо другой полезной деятельностью. Моуган был несколько сентиментален и чуть суеверен, что и привело его к изучению оккультных практик самого разного рода, хотя прирожденное психическое здоровье предохраняло его от безоглядной веры в самые экзотические и опасные. Совершая рискованные вылазки в область сверхъестественного, он никогда не забывал, что по-настоящему живет в стране исследованной, хоть и не до конца, и довольно тщательно картографированной – словом, в сфере, именуемой объективной реальностью.
Вечер моего визита ознаменовался разгулом непогоды. Калифорнийская зима являла все свои причуды, дождь, которому не было видно конца, безраздельно завладел пустынными улицами. Временами порывы ветра яростно хлестали водяными струями стены домов. Мой кэбмен не без труда отыскал нужное место в малонаселенном пригороде на самом берегу океана. Дом был довольно уродливый, он стоял посреди участка, на котором, насколько я мог разглядеть в темноте, ничего не росло; лишь три или четыре дерева корчились и стонали, истязаемые бурей. Казалось, они собирались вырвать корни из здешней скорбной земли и броситься в океан, где уж точно хуже не будет. Дом был двухэтажным кирпичным строением, а над одним из его углов возвышалась еще и башенка. Только в ее окошке был виден свет. Вид этого дома заставил меня поежиться, а может, виной тому была струйка дождевой воды, которая успела-таки пробраться мне за ворот, пока я шел к двери. Свой визит я, естественно, предварил запиской, и в ответной Дампье написал: «Звонить не надо. Просто открывай дверь и заходи». Я так и сделал. Лестницу кое-как освещал единственный газовый рожок, горевший на втором этаже. Я умудрился взойти по ней к башенке, ни разу не споткнувшись, и через открытую дверь вошел в квадратную комнату. Дампье – в халате и шлепанцах – поднялся мне навстречу и поздоровался самым радушным образом. Все мои подозрения насчет того, что он мне не рад, а то бы встретил у входа в дом, развеялись, едва я его увидел.
Приятель мой разительно изменился. Он едва миновал средний возраст, но был уже сед и сильно сутулился. Фигура стала тощей и угловатой, лицо избороздили глубокие морщины. Ко всему этому добавлялся еще мертвенно-белый цвет лица, без малейшего намека на румянец. А глаза, неестественно большие, горели таким огнем, что впору было испугаться.
Он усадил меня, угостил сигарой, и с неподдельной искренностью уверил, что очень рад меня видеть. Мы поболтали о том о сем, но все это время меня угнетала перемена в облике моего старого товарища. Он, должно быть, почувствовал это, потому что вдруг сказал со слабой улыбкой:
– Я тебя, похоже, разочаровал… Non sum qualis eram[12].
Я кое-как нашелся с ответом:
– Почему же? Латынь твоя хуже не стала.
– Что ж, – снова улыбнулся он, – будучи мертвым языком, он вполне мне подходит. Но там, куда я вскоре собираюсь, наверное, говорят на языке более совершенном. Прислать тебе весточку на нем?
Улыбка покинула его лицо, он смотрел мне в глаза так серьезно, что мне даже стало не по себе. Но я уже решил не поддаваться его меланхолии и не показывать, как глубоко тронула меня его уверенность в близкой кончине.
– Я думаю, что человеческий язык будет служить нам с тобой еще долгие годы, – ответил я ему. – Ну… а потом мы просто умолкнем.
Он ничего не ответил, я тоже молчал. Разговор соскользнул на невеселые материи, и я все не мог придумать, как вернуть его к более приятной теме. Буря ненадолго притихла, и в мертвой тишине, показавшейся мне зловещей после завываний ветра и шума дождя, я услышал, как в стену, к которой я сидел спиной, постучали. Когда хотят войти, стучат по-другому, этот же стук больше напоминал условный, словно кто-то давал знать о своем присутствии в соседней комнате. Я думаю, все мы обладаем опытом такого общения, хотя и не хвастаемся этим на каждом шагу. Я глянул на Дампье, и в глазах моих, наверное читался вопрос, но он, похоже, его не заметил. Он, казалось, совершенно забыл о моем присутствии, и смотрел на стену позади меня с таким выражением во взгляде, которое я не способен описать, хотя сегодня помню все столь же отчетливо, как тогда. Я почувствовал себя лишним и уже поднялся, готовый откланяться, но тут Дампье, что называется, очнулся.
– Сиди, сиди, – сказал он. – Там ничего… никого нет.
Но стук повторился, такой же мягкий, но настойчивый.
– Извини… – сказал я, – но сейчас уже поздно. Может, мне лучше завтра зайти?
Он улыбнулся, несколько механически, как мне показалось.
– Я очень ценю твою предупредительность, – сказал он, – но в ней, право, нет нужды. Это ведь единственная комната в башенке, и за стеной никого нет. По крайней мере… – Он прервался, встал и подошел к окну в той самой стене. – Да вот… сам посмотри.
Не зная толком, что еще делать, я подошел к окну и выглянул. Ливень опять зарядил вовсю, но света от уличного фонаря хватало, чтобы я мог убедиться, что «там никого нет». По правде сказать, там была только голая стена башенки.
