Татьяна Корсакова - Дежавю, или Час перед рассветом
— И защитит, и в нищете не оставит, и врага накажет, — повторила Леся. Ей уже хотелось иметь этот чудесный нож.
— Я помню ту вещицу, — сказала бабка. — Лезвие острое, как жало, а на костяной рукояти вырезан волк. Мама его показала, когда мне исполнилось восемнадцать, но не отдала. Теперь я понимаю, что так оно для меня лучше было.
— Почему?
— Из-за Ефимки, аспида одноглазого! — Бабка нахмурилась. — Как Чудо погиб, так Ефимка и начал к маме захаживать. Сначала она думала, что из жалости к бедной сироте, да только таким, как Ефимка, жалость неведома. Они уже полюбовниками стали, когда Ефимка разговоры про графский клад повел, про то, что отыскать его можно раз в тринадцать лет с помощью особенных заговоренных вещей.
— Ножа? — спросила Леся шепотом.
— Ножа и какого-то ключика. Только вот если нож тебя к кладу выведет, то ключик может клад к себе притянуть, с ним не нужно дожидаться самой темной ночи.
— Какой ночи?
— А той, в которую люди на Чудовой гари мрут как мухи. — Старуха погрозила кому-то невидимому крючковатым пальцем. — Оттого и мрут, видать, что чужое себе хотят присвоить.
— А где они, эти особенные вещи? — Леся, как загипнотизированная, наблюдала за старухиным пальцем. — Бабушка, где их взять?
— С ключом не расставалась молодая графиня, с ней он, наверное, и сгинул. Чудо, когда в лес пошел, графиню с собой взял, так ее с тех пор никто и не видел. Люди разное тогда говорили, но я думаю, ее волки разорвали. В лесу тем летом волков было тьма!
— А нож? — Раз ключик сгинул вместе с графиней, что ж про него спрашивать?!
— Мама Ефимке тогда ничего не сказала. — Старуха ее словно и не слышала. — Но ножик решила понадежнее перепрятать. Это уже в войну было. Немцы стояли в старой усадьбе. Ефимка при их начальнике тогда состоял, прихвостнем фашистским, значит. Маму он к ним определил кухаркой. — Бабка в который раз замолчала. Леся ее не торопила, слушала, запоминала каждое сказанное слово. — Я тогда молодая была, в самом соку девка. Боялась она за меня, не пускала в поместье. Но я иногда приходила, маме на кухне помогала да за Ефимкой присматривала. А он моду взял каждый день на Чудову гарь шастать, да не один, а с немцами. Деревенских в лес не пускали, расстреливали на месте, наши предпочитали не соваться от греха подальше. Мама сразу смекнула, что Ефимка клад ищет для немцев. Да только пустое это было занятие. За все лето они так ничего и не нашли. Фрицы зверели, Ефимка тоже. Во всех своих неудачах стал маму винить, бить ее начал, меня грозился убить, если она не расскажет, как Чудово золото отыскать, если не отдаст ему нож.
— Вот сволочь! — Леся этого поганца ненавидела уже всем сердцем, и так же, всем сердцем, желала, чтобы загадочный Чудо встал из своей сырой могилы и поквитался за страдания Лесиной прабабки.
— Наши уже совсем близко были, когда мама решилась. — Бабка теперь говорила очень тихо, чтобы ее услышать, Лесе пришлось над ней наклониться. — Слыхала небось, Алеська, что кто-то немецких солдат в конюшне сжег, а офицеров отравил? — спросила она.
Леся кивнула, учитель истории им что-то такое рассказывал.
— Про солдат ничего не скажу, а офицеров это она отравила. Хотела всех разом, с Ефимкой-упырем и главным ихним, да не получилось. Ефимка сторожкий был, как лис. Такого просто так не отравишь. Я тебе, Леська, вот что скажу, — и без того тихий шепот упал до едва различимого. — Это он ее застрелил, маму мою. Но и сам недолго землю топтал, прирезали его через год в лесу. Как бешеную собаку прирезали.
— А нож? — Прабабку Алену было жалко, но информация, касающаяся ножа, казалась Лесе очень важной. — Где этот нож, бабушка?
— Какой нож, Алеська? — Старуха глянула на нее пустым взглядом.
— Нож, который Чудо твоей маме подарил, который помогает клад искать.
— Не знаю. Перепрятала его мама куда-то, а куда, рассказать не успела.
От бессильной злости руки сами сжались в кулаки. Дура! Старая дура! Как можно было не сказать о самом главном?! Это ведь ее нож! Ее по праву рождения!
Голос бабки остановил Лесю у двери:
— А ты не убивайся так, Алеська. Такие вещи своих хозяев знают и сами их находят. Если нож твой, он к тебе вернется.
После того разговора Леся не на шутку увлеклась историей, а в частности историей края и рода Шаповаловых. Своего рода! Она была умной, наука давалась ей легко. Одна за другой распахивались перед ней запертые двери. Но одна маленькая потайная дверца по-прежнему оставалась закрытой. Никто не мог рассказать, что случилось в здешнем лесу июньской ночью тысяча девятьсот восемнадцатого года. И нож не спешил вернуться к законной хозяйке. Обманула бабка!
Леся многого добилась, в неполные тридцать защитила диссертацию. Ее звали в область преподавать в университете, перед ней раскрывались чудесные карьерные перспективы, а она продолжала прозябать в этой дыре, не теряя надежды на чудо.
И удача ей улыбнулась! Известие, что поместье арендовал Степан Тучников, олигарх, чудак и меценат, всколыхнуло всю округу. Когда Лесе предложили поучаствовать в реставрации старого дома, она почти не удивилась. Судьба готовилась распахнуть перед ней самую последнюю потайную дверь.
А потом она нашла свой нож! Или все-таки это нож ее нашел, как и обещала бабка?..
Лже-Шаповалов, Леся уже тогда знала, что этот напыщенный индюк ничего общего не имеет с ее предками, не желал восстанавливать камин. Слишком много волокиты, слишком много грязи. Леся настояла. Завернутый в цветастый платок нож она нашла среди груды битого кирпича. Он был именно таким, каким она его себе представляла. Особенная, очень особенная вещь! Ее вещь!
Той же ночью ей приснился сон. Она стояла в самом центре гари, босыми ногами чувствуя, как шевелится и оживает еще не остывшая после пожара земля, без страха, лишь с отстраненным любопытством наблюдая, как прорастает из пепла черный гроб.
Он был красив дьявольской красотой! Ее давно умерший прадед, тот, кого боялись не только при жизни, но и после смерти.
— Другую звал, а пришла ты. — Он смотрел на Лесю своими синими глазами строго и, кажется, осуждающе.
— Дедушка! — Он был немногим старше ее, и это наивное «дедушка» прозвучало по-детски глупо.
— Дедушка, значит… — Он усмехнулся, зачерпнул из гроба горсть самоцветов, пересыпал из ладони в ладонь, и Лесе вдруг нестерпимо захотелось, чтобы он погладил ее по голове, пусть даже рассеянно-снисходительно, как гладят собаку. — Ну, вижу, не откажешься мне помочь.
— Нет! — Как он мог усомниться? Неужели не понимает, что она жизнь за него отдаст?!
— Не похожа ты на Алену. — Щеки коснулась холодная ладонь, и от прикосновения этого холод расползся по всему телу. — А вот она — вылитая Зоя! Забавно получилось, ты за меня жизнь готова отдать, а нужна мне только она.
