Ричард Матесон - Любимая, когда ты рядом
Он сидел в кухне, глядя в чашку с кофе, к которому не прикоснулся. Никак она не может входить в его комнату. У. К. — Уильям Корриган. Он должен с этим справиться, должен бороться.
Время шло. И внезапно он осознал, что она уже дома. Не было слышно ни звука, это походило на возвращение призрака. Однако он почувствовал. Ее появлению предшествовало облачко ощущений, оно закружилось по комнатам, выискивая, словно взбудораженный щенок. Мысли понеслись вихрем: «Ты хорошо себя чувствуешь? Ты не голоден? Любимая вернулась…» — и все они спешно и жадно вцепились в него.
Она ворвалась в комнату так поспешно, что у него дернулись руки и он опрокинул чашку. Горячая жидкость выплеснулась ему на рубашку и брюки, он отскочил назад, сбив по дороге стул.
Она поставила корзину, взяла полотенце и принялась вытирать пятна. Она никогда еще не оказывалась к нему так близко. Собственно, она никогда еще не дотрагивалась до него, если не считать рукопожатия при первой встрече.
Вокруг нее витал аромат. От него его грудь болезненно сжалась. И все это время ее мысли ласкали его разум, а руки словно бы ласкали его тело.
«Вот так. Вот так… я здесь, с тобой».
«Дэвид, дорогой».
Едва ли не в ужасе он смотрел на ее пористую розовую кожу, ее громадные глаза, крошечный шрам на месте рта.
А в конторе этим утром он сделал три грубые ошибки в учетном журнале, вырвал целую страницу и швырнул ее через всю комнату, издав придушенный вопль ярости.
Избегать ее. Протестовать нет смысла. Он попытался сровнять с землей свой разум, чтобы ее мыслям не было там места. Если удавалось немного расслабиться, ее мысли просто проскальзывали туда-сюда. Возможно, унося с собой частицу его воли, но на этот риск приходилось идти.
И пока он упорно работал, отгородив мозг высокими столбцами цифр, держа ее на расстоянии, и руки у него уже не тряслись так сильно.
Может, стоит ночевать в конторе, думал он. А потом наткнулся на записку Корригана.
Это был белый листок бумаги, заложенный между листами станционного журнала, незаметный, белое на белом. Он натолкнулся на него только потому, что однажды перелистывал страницы, называя вслух даты, чтобы чем-то занять свой ум.
«Помоги мне, Господь, — было написано на листке черными кривыми буквами, — Любимая проходит сквозь стены!»
Линделл вздрогнул. «Я видел это собственными глазами, — заверяла записка, — я потихоньку схожу с ума. Эта скотина постоянно дергает и терзает меня. И вот теперь я не могу отгородиться даже от ее тела. Я ночую здесь, но она все равно приходит. И я…»
Линделл прочитал записку еще раз, и она стала тем ветерком, который раздул в нем костер страха. «Проходит сквозь стены!» Эти слова привели его в ужас. Возможно ли такое?
Значит, это Корриган назвал ее Любимой. Вот что у нее было на уме с самого начала. Линделл был ошарашен.
— Любимая… — пробормотал он задумчиво, и ее мысли накрыли его внезапно, словно крылья стервятника, упавшего откуда-то с неба.
Он воздел руки и закричал:
— Оставь меня в покое!
И когда тень ее разума ускользнула прочь, у него осталось ощущение, что это было сделано менее робко, с уверенностью силача, напоказ поигрывающего своими мышцами.
Он в изнеможении откинулся на спинку стула, внезапно ощутив себя истощенным до предела этой борьбой. Он смял записку правой рукой, размышляя о царапинах на стене у нею за спиной.
Он мысленно увидел это: Корриган мечется на своей койке, горит в лихорадке, пятится назад с криком ужаса при виде нее, стоящей перед ним. А потом… «Потом?» Картинка погрузилась во тьму.
Он провел трясущейся рукой по лицу. «Не смей ломаться», — велел он себе. Однако это была скорее испуганная мольба, чем приказ. Изнуряющий туман нехорошего предчувствия наплывал на него леденящими волнами. «Она проходит сквозь стены».
Этим вечером он вылил принесенное ею питье в раковину в своей ванной. Он запер дверь и забился в темноте в угол, старательно вглядываясь и дожидаясь, легкие расширялись и сжимались неровными толчками.
Термостат отключился. Доски пола сделались ледяными, и у него застучали зубы. «В кровать не лягу», — сердито поклялся он. Он не мог понять, почему постель вдруг стала вызывать в нем страх. «Не понимаю», — заставил он прозвучать у себя в голове, потому что смутно ощущал, что все-таки понимает и не хочет этого признавать даже на долю секунды.
Однако после нескольких часов напрасного ожидания ему пришлось подняться на затекшие конечности и доковылять до кровати. Он заполз под одеяло и лежал, трясясь от холода, стараясь не заснуть. Она приходит, пока я сплю, думал он, значит, мне нельзя спать.
Когда утром он проснулся, на полу его ждали цветы. И это был еще один день в веренице дней, которые уходили, слипаясь в комки месяцев.
Можно привыкнуть к кошмару, думалось ему. Когда тот перестает быть внезапным и больше не уязвляет, то становится вполне обыденным рационом. Когда превращается в череду отупляющих разум событий. Когда потрясение подобно скальпелю, который пронзает и режет трепещущие нервные узлы, пока они не теряют всякую чувствительность.
Но хотя это больше не было кошмаром, стало еще хуже. Потому что его нервы были ободраны и сочились сукровицей ярости. Каждый раз он сражался до самых последних мгновений, непреклонный, криками отгонял ее назад, швырял горящие копья ненависти из своего изнуренного разума, мучимый ее капитуляциями, которые были ее победами. Она всегда возвращалась. Словно взбесившаяся кошка, вечно трущаяся о него боками, наполняющая его сознание мыслями о… «Да, да, признайся!» — орал он самому себе в разгар полуночной битвы.
Мыслями о любви.
Подспудными обещаниями нового потрясения, которое разрушит до основания его и без того шаткую крепость. Ей не хватает только этого — дополнительного толчка, очередного укола клинка, последнего удара сокрушительного молота.
Неясная угроза нависла над ним. Он дожидался ее, собирался с духом по сотне раз в час, особенно по ночам. Ждал. Дожидался. И по временам, когда ему казалось, что он знает, чего дожидается, осознание заставляло его содрогаться, вселяло в него желание царапать стену, ломать мебель и бежать, бежать, покуда темнота не поглотит его.
Если бы только удалось о ней забыть, думал он. Да, если бы он смог забыть о ней на время, всего на несколько мгновений, все стало бы хорошо.
Он бормотал это себе под нос, устанавливая в гостиной кинопроектор.
Она попросила из кухни: «Можно мне посмотреть?»
— Нет!
Теперь все его ответы, мысленные или нет, были похожи на колючие реплики брюзгливого старикашки. Если бы полгода закончились. В этом-то и состояла проблема. Месяцы тянулись слишком медленно. И время было похоже на нее: его нельзя было урезонить или припугнуть.
