Владимир Александрович - Браслет Изиды
Я спросил теплой воды и проделал все, что делал раньше.
Когда по комнате распространился смолистый запах, хозяин стал усиленно вдыхать воздух; он сразу как-то помолодел и глаза его загорелись юношеским блеском.
Когда же в столбе света появилась прозрачная фигура девушки и проговорила обычное «туаи… анх», он произнес что-то на непонятном языке; видение ему ответило и скрылось.
Старик молча подошел к окну и стал смотреть по направлению развалин храма.
Была темная ночь, огни везде были уже погашены, и только вокруг развалин носились какие-то светлые призраки.
Старик одной рукой оперся мне на плечо, а другую протянул к храму и запел торжественную песню.
Окончив пение, он вышел из комнаты и вскоре вернулся с небольшим ящиком под мышкой. Он сделал мне и Пильману знак следовать да ним.
Мы вышли из дома и скоро дошли до развалин храма.
Широкие полуразбитые ступени вели в разрушенную залу.
Пошарив между разбросанными камнями, старик зажег факел и повел нас внутрь храма. Дойдя до уцелевшей стены, он остановился — дальше идти было некуда.
Осветив факелом высеченное в стене изображение бога Себака — бога вечности — старый копт нажал его руку, державшую крестообразный знак ключа жизни.
Послышался легкий скрип раздавленного песка, и камень с изображением бога дрогнул и тихо повернулся.
Старик смело вошел в открывшийся проход; Пильман и я последовали за ним.
Через несколько шагов Онуфрий остановился, уперся рукой в стену, надавил, вероятно, какую-нибудь пружину, и я услышал, что камень сзади нас повернулся и стал на свое место — проход в коридор был закрыт.
— Алла Керим, Алла Керим, — шептал Пильман.
Старик молча шел дальше.
Пол коридора, сначала ровный, стал круто опускаться.
Мы шли довольно долго и наконец остановились перед бронзовой дверью. Отодвинув засов, мы вошли в какую-то залу.
— Постойте немного на месте, я сейчас зажгу лампады, — проговорил наш проводник и, оставив нас одних в темноте, куда-то скрылся.
Через несколько минут помещение, в котором мы находились, стало постепенно освещаться загоравшимися в разных местах светильниками.
Скоро стало довольно светло.
Мы стояли в большой зале, среди которой шло два ряда колонн, подпиравших потолок. Все стены и потолок были украшены высеченными на них фигурами и сценами из древнеегипетской жизни. Прямо перед нами, в глубине залы, стоял трон, а на нем сидела статуя какого-то божества.
— Идите вперед, ближе к богу времени, — раздался откуда-то голос.
Мы тихо подошли к статуе с головой крокодила. Мне показалось, что глаза бога были уставлены на меня.
— Я сейчас помолюсь и принесу богу жертву, — проговорил старик, выходя из-за статуи в древнегреческом одеянии.
Все лицо старика преобразилось: в нем видны были могущество и страшная воля.
Он подошел к Пильману и посмотрел ему в глаза:
— Спите, — сказал он, — вам лучше спать.
У Пильмана немедленно опустились веки, он лег на пол и тотчас заснул.
— Вы были когда-то гордым жрецом этого храма, — сказал мне старик. — Если душа ваша уже очистилась, и вы достойны предстать перед великим Амуном, то я буду в силах показать вам то, чего еще никто из непосвященных не удостоился видеть. Вы увидите часть своей прежней жизни.
Он подошел к курильнице, стоявшей перед троном, зажег лежавшие в ней уголья и начал вполголоса молиться:
— Непостижимый, ты, одно из лиц четырехединого, нераздельного Амуна, взгляни на меня благосклонно. О бог вечности, помоги мне, заставь время идти назад. Тебе, Амун, я приношу жертву. О, помоги мне, Великий.
Окончив молитву, старый жрец разложил ковер возле курильницы, поставил на него принесенный из дому ящик и сел у ног бога времени. Достав из ящика пучок какой-то травы, Онуфрий бросил ее в курильницу. Она стала тлеть на горячих угольях. Тонкими струйками поднимался от курильницы к потолку залы душистый дым, и скоро его собралось целое облако. Старик подбросил в курильницу еще чего-то, вспыхнуло пламя — и в зале распространился совершенно такой же аромат, какой издавал при нагревании мой браслет.
— О нераздельный Амун, помоги! Время, вернись! Пламя падает — время, пади, — шептали губы жреца.
Пламя в курильнице погасло. Стало темнее.
Я взглянул на статую Себака. Ключ жизни качался в ее руке; глаза крокодила горели.
Старик еще что-то бросил в курильницу и обвел глазами залу. Вдруг все высеченные на стенах фигуры зашевелились.
Я видел, как они ожили, как стали сходить с мест и подходить к божеству.
Они становились перед ним на колени и протягивали к нему руки.
Я закрыл глаза, боясь взглянуть на этих вернувшихся к жизни людей. Мне слышался их говор, и я чувствовал, что они ко мне подходят.
Все стихло.
Приподняв немного веки, я увидел себя в кругу людей, лица которых были мне страшно знакомы.
Они стояли около меня и взглядами о чем-то просили. Поняв их желание и повернувшись лицом к божеству, я поднял руки и громким голосом начал молиться. Я произносил странные, неизвестные мне молитвы на незнакомом мне до сего времени языке.
Временами меня перебивали арфы, временами толпа повторяла за мною слова молитвы.
Ярко горели светильники; ароматный дым курильниц разносился по храму.
Во время молитвы я смотрел в глаза божеству. Много событий видели эти глаза, много тысячелетий прошло перед ними, а они бесстрастно глядели куда-то вперед, глядели в вечность.
Тут понял я силу времени; понял ничтожество всей жизни, ничтожество людей и власти, ничтожество волнений, горя и желаний.
Опустив голову, я с удивлением заметил, что на мне было жреческое одеяние, сверкавшее золотом и драгоценными камнями; па груди моей горела оправленная в золото капля крови атланта.
Верховный жрец и божество, ничтожество и вечность, стояли один против другого.
Взглянув опять на бога, я не опустил глаз — ведь я верховный жрец, а предо мною камень, хотя и символ божества.
Вдруг рука статуи протянулась и ключом жизни коснулась моего лба.
От этого прикосновения словно молния пронизала все мое тело. Я зашатался и опустился на каменный пол.
Мне показалось, что душа моя покинула свое временное жилище и, руководимая какой-то неведомой волей, полетела вне времени в пространстве…
— Простите меня, Ольга Платоновна, — неожиданно прервал свой рассказ Евгений Семенович. — Сегодня я не могу больше говорить, я слишком измучен. Я записал дальнейшие мои впечатления и, если хотите, пришлю вам завтра. А теперь я пойду. Прощайте.
С этими словами он вышел.
