Альваро Кункейро - Записки музыканта
Густой туман висел над самой землей, до краев заполняя улицу. Не видны были даже своды колоннады Грамматической школы, находившейся прямо напротив дома, где жил наш музыкант, фонарь на углу казался желтым светляком, увязнувшим в податливой серой мгле. За музыкантом обычно присылали взятую напрокат карету, особенно ему нравилась лошадь по кличке Лилион: этот мерин, как утверждал музыкант, любил слушать звуки бомбардина. Но в это утро не было ни экипажа у подъезда, ни почтальона Кюве, который подержал бы подножку, сообщил, какие слухи ходят по городу, кто накануне приехал в дилижансе из Оре, — за все эти услуги он брал лишь малую понюшку табаку. Вместо почтальона Шарль увидел человечка в шапке из меха выдры, закутанного в короткий плащ; в левой руке он держал масляный фонарь, а в правой — сплетенный из семи жил кнут.
— Доброе утро, господин музыкант! — приветливо сказал человечек приятным голосом, поднимая фонарь до уровня лица де Крозона. — Меня зовут Мамер Хромой, — представился он, — мои господа ждут вашу милость в своей карете на площади Пезо, чтобы отвезти в Кельван на похороны. Это родственники покойного, дворяне из Байе.
И, не ожидая ответа, человечек заковылял вниз по улице, направляясь к площади Пезо с удивительной для хромого быстротой, — он маячил впереди, точно прыгающая на волнах ладья с предупредительным огоньком на корме. Помощнику регента улица показалась бесконечной, он видел лишь прыгавший впереди огонек и не различал ни домов, ни переулков. Возможно, они уже прошли женский монастырь Святого Пастыря и свернули в проулок Серпе, чтобы срезать путь. Наш музыкант никогда не осмеливался заходить в этот проулок, где находился веселый дом Руанки. Ему показалось, что он слышит какую-то музыку, словно кто-то играл нежную серенаду на лютне, только доносилась эта музыка не из заведения Руанки, ибо под ногами были уже большие каменные плиты площади Пезо. Никогда еще в Понтиви не было такого тумана. Хромой с фонарем остановился, и в клубящейся мгле показался другой огонек, исходивший от бумажного фонарика, с которым к музыканту приближался высокий худой мужчина с густой бородой, одетый в красный военный камзол, застегнутый до самого подбородка, на голове его красовалась треуголка с пером, на ногах гремели шпоры.
— Господин музыкант, наконец-то! Я — Куленкур де Байе, родственник усопшего, и это не бог весть какая новость для вас, ведь, если разобраться, все мы — родственники тех, кто в земле!
Голос у него был глухой и грубый, черные глаза затерялись в бездонных глазницах черепа. Черепа? «Это все туман, — подумал музыкант, — чего только не померещится».
Меж тем они подошли к карете. Мамер Хромой, поставив фонарь на землю, подержал подножку.
— Садитесь, господин музыкант, вас ждет почетное место на заднем сиденье рядом со мной! — донесся из глубины кареты женский голос, показавшийся де Крозону молодым и певучим.
Внутри кареты было еще темней, чем на улице. Справа от музыканта сел долговязый военный, стало быть, слева сидит пригласившая его дама. На переднем сиденье тоже сидели люди; пожалуй, четверо.
— Поехали, Мамер! — приказал чей-то голос.
— Эй, Белый, Мерлан, Гвардеец, но-о-о! — закричал на козлах Мамер.
Свистнул и сухо щелкнул кнут. Карета дернулась, и путешествие началось. Музыкант прижимал к груди футляр с бомбардином, вглядывался в темноту и пытался унюхать, какими же духами надушена незнакомка.
II
Дорога из Понтиви на Кельван вела через реку Блаве, которую надо было переехать по мосту в предместье Пассаж, и затем поднималась в гору; обычно с холма открывался живописный пейзаж: в долине реки тянулись луга, бобовые и овсяные поля, вдоль берега шли густые кедровые рощи и яблоневые сады, у каждого дома росли пышные смоковницы, над красными черепичными крышами Понтиви грозно возвышалась увитая плющом башня замка; а если на обратном пути спускаться с горы поздним вечером, то покажется, будто кто-то поставил в долине гигантский канделябр на сто свечей: светятся окна Домов, горят фонари на китовом жиру у церкви и у моста, через который въезжают в замок. Но в то утро ничего этого увидеть было нельзя — шел уже десятый час, а мгла стояла такая, будто ночь вовсе и не кончилась. Господин де Крозон дожидался дня с нетерпением, уж очень хотелось ему разглядеть лица своих спутников. Как ни принюхивался наш музыкант, не мог разобрать, каким ароматом веет от сидевшей рядом с ним дамы. А вот от соседа справа, того, что назвался Куленкуром де Байе, явно пахло сыростью и плесенью. Один из сидевших на переднем сиденье взял щепоть табаку, поднес к носу и чихнул раз семь подряд, правда, чих его больше походил на свист; помощник регента тоже не прочь был понюхать табачку, но из-за футляра с бомбардином не мог добраться до кармана, не заехав локтем в лицо незнакомки. Кто-то из пассажиров, занимавших переднее сиденье, должно быть, сильно озяб, так как все время клацал зубами.
— Да знаем мы, знаем, что ты здесь, Ги Черт Побери! — сказал Куленкур. — Ты словно трещотка церковного служки в великопостную пятницу.
Таковы были первые слова, сказанные в карете после отъезда из Понтиви. Судя по истекшему времени и по быстроте, с какой лошади несли карету, де Крозон полагал, что они уже подъезжают к развилке, откуда идет дорога на Лонтру, да и слышно было, как ветер шумит в кронах грабов, в том месте их полно.
— Господин музыкант, — послышался голос с переднего сиденья, — еще немного, и мы выедем из тумана, что поднимается от реки, ох уж этот туман, он всегда вредил моему здоровью, из-за него-то я и не переехал в Понтиви, хоть там жил мой дядя, и надо вам сказать, я был у него любимым племянником и наследником, а любил он меня, во-первых, потому, что ему нравилось слушать, как я рассказывал всякие истории, а во-вторых, за то, что лучше всех умел поставить ему компресс на затылок, когда у него по субботам болела голова. Я — Жан Плеван, нотариус из Дорна и ваш покорный слуга.
— Повешенный нотариус из Дорна, да простит его Господь! — насмешливо добавила из своего угла дама.
В эту самую минуту словно кто-то огромным ножом распластал небо надвое — одна половина осталась пепельно-серой, на другой засияло яркое январское солнце, осветив окружающие поля; стало светло и в карете, которая катилась уже по кельванским полям среди нежно-зеленых полос озимой ржи.
— Теперь, господин музыкант, — сказал Куленкур, положив желтую костлявую руку на футляр с бомбардином, — надлежит представить вам всех присутствующих, а так как в глазах ваших я замечаю удивление и страх, то позвольте прежде всего заверить вас, что вся эта компания — пусть мы грешники, висельники, призраки и тени — вполне мирное сообщество. Слева от вас — очень красивая женщина, мадам Кларина де Сен-Васс. Посмотрите на нее. Загляните в ее зеленые глаза — и вы никогда их не забудете. А вы знаете, что такое зеленые глаза? Даже когда они обратятся в прах, это будет прах, прекрасней которого нет на свете, это будут драгоценные камни на дне чистого, прозрачного ручья. Напротив вас сидит действительно повешенный нотариус из Дорна, у него на шее остался след от веревки. Рядом с ним — господин де Нанси, палач из Лорены, великий знаток нюхательных Табаков и веревочных петель. А вон тот господин с повязкой на глазу, что все время молчит, — это доктор Сабат, однажды он вознамерился отравить источники и колодцы в Риме. Вы спросите: а кто там стучит зубами в полутьме? Кто сидит на той части сиденья, которая кажется свободной и не прогибается? А не прогибается сиденье потому, что там сидит тень пикардийца Ги по прозвищу Черт Побери. Добавьте сюда и меня, я — Куленкур де Байе, умерший двенадцать лет тому назад, и я самый молодой мертвец из присутствующих, умер я во дворе замка в Седане, а Мамер Хромой в свое время тоже был повешен в Ле-Круази; вот я и представил вам всех родственников усопшего дворянина из Кельвана, на чьи похороны мы едем. И мы не будем менять коней на постоялом дворе в Поли, ибо кому нужны три конских скелета? Ах, мой Гвардеец, быстроногий, своенравный и непревзойденный!
