Любовь Романова - Мы приговариваем тебя к смерти
— Почему меня должно что-то мучить?
— Потому что ты убийца.
От этой фразы мир, который из последних сил сдерживал равновесие, задрожал, наклонился и пошел хищными трещинами. Они напомнили мне отражение корявой ветки в глазах Нюфы. Я развернулся и одним движение прижал его мягкую шею к стене. Мои руки подрагивали, на глаза набегала бурая пелена.
— Хочешь повторить? — Голос Нюфы остался таким же спокойным. — Давай. Только это ничего не изменит. Я уже умер. И ты это знаешь.
Да, я знал. Знал хотя бы потому, что в его глазах не было страха. Тот, кто однажды умирал, не боится сделать это вновь. Ему больше нечего терять — все ценное уже потеряно.
Я перевел взгляд на свои руки. Под пальцами пульсировала фиолетовая полоса. Кровоподтек от веревки. Его вид вызвал острое отвращение.
Нет, не к Нюфе.
К себе.
А следом пришло понимание: это чувство не оставит меня — будет преследовать всю жизнь. Накатившая тоска свернулась тугим кольцом и сдавила шею. Ловя ртом воздух, я подумал о том, что смерть, в сущности, не самая страшная штука.
* * *Я не пошел на его похороны. С неба, не смотря на декабрь, падала мокрая гадость, и возле только что выкопанной ямы должно быть было сейчас очень скверно. К тому же Мороз вряд ли бы обрадовался моему появлению на кладбище — весь минувший месяц он старался держаться от меня как можно дальше. Конечно, насколько это возможно, когда учишься в одном классе.
Нет, я ни на грамм не верил, что причина его самоубийства — чувство вины из-за той истории в лагере. Просто Саня, привыкший к всеобщему обожанию, так и не смог смирится с падением своей популярности. Ему словно доза нарику требовалось признание себя небесным светилом — пупом земли и императором вселенной, а тут такой облом…
— Мишечка, приветик! — из-за продуктового магазина, нежданная, как приступ диареи, появилась Лазарева. — А ты разве на кладбище не идешь? — Кажется, Светка считала похороны чем-то вроде светской вечеринки.
— Нет. К химии нужно готовиться.
— Ой, а можно с тобой? — Лазарева подобралась ко мне почти вплотную и теперь игриво теребила замок от молнии на моей куртке.
— Свет, я же сказал: «го-то-вить-ся к хи-ми-и». Отдыхай, детка!
— Фу, зануда! — Она чмокнула меня в щеку и побежала в сторону гимназии, кокетливо переступая через лужи.
Еще месяц назад я бы расстался с почкой ради такого пустячного поцелуя — теперь мне было все равно. Не единственная и не последняя метелка в моей жизни. Спасибо Морозу. Если бы не весь этот спектакль с флягой, я бы так и остался затравленным ботаником. Сам не зная того, Саня провел удачную операцию по удалению балласта.
Он убил во мне Нюфу.
Нюфу, который краснел по поводу и без, боялся обматерить хама и получить в челюсть. Когда нечего терять — страх не имеет смысла. Человек, лишенный страха, так же заметен в толпе, как матерый кобель в стае щенков. Они поджимают хвосты и льнут к нему, признавая главного. Суки такие же. Им плевать на размер твоей жопы или толщину кошелька — их, будто скрепку магнит, тянет сила. Тупая, холодная сила.
Да, стоило напоследок сказать Сане спасибо за полезную ампутацию. Вот только иногда, очень редко, мне начинало казаться, что вместе с размазней — Нюфой я лишился еще чего-то…
Чего-то очень важного.
С проспекта подул колючий ветер. Похоже, зиме осточертел дождь, и она вспомнила о своих обязанностях. Я засунул руки в карманы куртки в безнадежной попытке согреться. Пальцы нащупали странный предмет, застрявший за подкладкой. Повозившись немного, я извлек через дырку в правом кармане желудь. Большой. Желтый. Похожий на продолговатую дыню в миниатюре.
Его вид отозвался неясным воспоминанием. Оно шевельнулось придушенной крысой на задворках сознания и тут же исчезло. Я подержал зародыш дуба в руке, а потом размахнулся и швырнул его в ближайшую урну.
