Елена Хабарова - В моих глазах – твоя погибель!
– Да! – мстительно глядя на Женю, воскликнула Тамара.
– Нет, – раздался голос Саши. – Никто ничего писать не будет. Это просто какое-то недоразумение, правда, Тамама?
Тамара вмиг сникла, поджала губы и кивнула, бросив на Женю ненавидящий взгляд.
– Ну что, пройдем, гражданин Герасимов? – сухо сказал Тимофеев парню.
– Куда еще? – спросил тот испуганно.
– В отделение, милок, – пояснил участковый с ухмылкой.
– За что? – крикнули в один голос Женя, Саша и Мишка.
– За нарушение паспортного режима. – Улыбка сошла с лица Тимофеева. – Если кто прибывает из мест лишения свободы, он должен первым делом отметиться в КЭЧ. Отметиться, а не керосин у соседей шукать!
– Так ведь уж вечер, – растерянно пробормотал Мишка. – Паспортный стол в КЭЧ закрыт! Я б завтра с утра пришел.
– А надлежит в день прибытия! – назидательно изрек Тимофеев. – Мало ли что стол закрыт – в отделении дежурный есть, вон отделение Кировского района, через двор, на улице Фрунзе! Так что пошли, пошли, не тяни время. Задерживаю тебя за нарушение паспортного режима, а это уже рецидив. Значит, опять суд и справедливое наказание. И не вздумай сопротивляться: сам себе еще столько сроков навесишь, что замучаешься считать.
– Можно я ему хоть еды какой-нибудь дам? – в отчаянии воскликнула Женя. – Он ведь даже поесть не успел!
Тимофеев покосился на нее, на Сашу, подумал, начал было сурово качать головой, но вдруг кивнул, причем вид у него сделался такой, словно он сам не поймет, почему согласился.
Женя опрометью кинулась в дом.
– А вы расходитесь, граждане, – махнул рукой Тимофеев. – Кина не будет.
Алевтина, качаясь, потащилась за калитку, приговаривая:
– Ну, прощай, сынок! Прощай, до скорой встречи!
Дергачёв посмотрел ей вслед, плюнул и, достав из кармана червонец, сунул Мишке в карман:
– Держи, пригодится! И пригляди, Тимофеев, чтоб он деньги не потерял, понял?
Он значительно глянул на участкового, и тот заюлил глазами:
– Понял, чего ж не понять!
– Тамама, собери ему какой-нибудь еды в дорогу, – сказал Саша.
У той задрожали губы от злости и обиды, но спорить не посмела – скрылась за окном.
Тут из дому выскочила Женя с кружкой чаю и большим ломтем хлеба, на котором лежал кусище колбасы.
Мишка умёл все это в минуту, давясь и чавкая, а чай выпил чуть ли не одним глотком.
– Осторожней, он горячий! – воскликнула Женя жалобно, но Мишка только буркнул:
– Ничего, мы привыкшие!
Протянул ей кружку и тихо спросил:
– Слушай, а как ты узнала, как ты могла узнать, что я за керосином приходил? Ты где была, что всё видела?
– Я на березе стояла, – пробормотала Женя, удивляясь, какого странного цвета у него глаза: очень светлые, желтые, совсем как янтари в ожерелье тёти Томы, подаренном ей дядей Сашей Морозовым незадолго до смерти. – Я не знаю… я сама не понимаю, как…
– Высоко сижу, далеко гляжу? – ухмыльнулся Мишка.
– А что, правда всё так и было? – шепнул Саша.
Мишка кивнул.
– Лучше бы я молчала, – вздохнула Женя. – Всё равно они не поверили.
– Они бы и так не поверили, – передернул худыми плечами Мишка. – Так что я теперь рецидивист. Снова в колонию! Только ты знаешь что? За меня никто никогда не заступался. Ты первая. А мне тебя даже поблагодарить нечем. Нет, слушай… я знаю, чем! Я тебе стих скажу!
– Чей стих? – вскинула брови Женя.
И Саша тоже вскинул брови точно так же, как она.
Дергачёв посмотрел на них, хотел что-то сказать, но не стал, только удивленно переглянулся с Тимофеевым. В эту минуту Мишка заговорил, проникновенно глядя на Женю своими янтарными глазами:
Нет, ничего вы не знаете, люди,
Как больно мальчишке простому бывает,
Когда его рóдная мать проклинает.
Когда ему в жизни не верит никто.
И только одна есть на свете девчонка,
Которая с болью посмотрит вдогонку,
А может быть, даже слезинку смахнет,
В мечтах обо мне ночью глаз не сомкнет.
И он улыбнулся застенчивой щербатой улыбкой.
– Ну, это ты загнул, – сердито сказал Саша. – Прям глаз не сомкнет!
– Да это ж только стихи! – воскликнул Мишка. – А в стихах можно чего угодно насочинять.
– Ты прямо сейчас это сочинил? – недоверчиво спросила Женя.
– Ага, – кивнул тот.
– А ведь неплохо, ты знаешь?!
– Знаю, – ухмыльнулся Мишка. – Все говорят, что я прям поэт. Мне это просто. Я в колонии всегда для стенгазеты сочинял. Только я те стихи вам читать не буду.
– И не надо, – вмешался Тимофеев. – Времени нету. Эй, хозяйка! – крикнул он вдруг. – Еды собрала парню?
В окно высунулась надутая Тамара, сунула Саше газетный сверток.
Саша передал его Мишке. Тот спрятал сверток за пазуху и пошел вслед за Тимофеевым, изредка оглядываясь на Женю и улыбаясь.
Наконец они скрылись из виду. Прохожие и соседи постепенно разошлись.
– Слушай! – схватил Женю за руку Саша. – Ты всё это на самом деле видела? Честно?
Женя хотела сказать – да, но перехватила испуганный взгляд Тамары, не отходившей от окна, и почему-то ответила уклончиво:
– Сама не знаю.
Саша в сомнении покачал головой, но переспрашивать не стал ни сразу, ни потом – может быть, потому, что Тамара так и кружила вокруг них весь вечер, прислушиваясь к каждому слову, перехватывая каждый взгляд, а может быть, потому, что он не сомневался: да, Женя всё это видела на самом деле!
Этого не могло быть, но это было…
Как? Почему?!
Эх, кто бы объяснил…
Горький, 1942 год
Дмитрию Александровичу Егорову часто казалось, что судьба любого человека – это некая повесть, написанная то умелым и изощренным, то бесталанным, с убогим воображением, писателем. Самыми интересными получались те повести-судьбы, авторы которых были горазды выдумывать крутые повороты сюжета и невероятные совпадения. Вопрос только в том, получали ли персонажи хоть какое-то удовольствие от писательских выдумок…
Автор повести под названием «Дмитрий Егоров» был как раз из таких любителей и умельцев подсовывать своему герою сюжетные виражи – один за другим. Причем далеко не каждый из них радовал, а некоторые приводили его на край гибели.
Еще в 1941 году капитан госбезопасности Егоров был направлен из Москвы в Горький и в Арзамас. В начале войны, когда Красная Армия отступала по всем направлениям и враг приближался к Москве, был принято решение организовать две запасные ставки главного командования, куда, при самом плохом раскладе, эвакуировали бы Сталина. Одно – основное – секретное убежище, называемое «объектом номер один», строилось в Горьком – под знаменитым волжским Откосом, на самом берегу. Другое – запасное – решено было разместить в Арзамасе. Якобы Сталин сам выбрал этот город, сказав: «Когда Иван Грозный брал Казань, у него ставка была в Арзамасе; остановимся и мы на этом городе». В Арзамасе даже выстроили секретный аэродром, а в сельце Новоселки начали рыть правительственный бункер. Однако Арзамас находился куда ближе к западным фронтам, чем Горький, и, если бы фашисты окружили Москву, ставка верховного главнокомандующего оказалась бы под прямым ударом. Идея с Арзамасом была впоследствии отставлена, так же, впрочем, как и с «объектом номер один» в Горьком. Сама мысль о том, что Сталин находится в Москве, а значит, армия защищает не только столицу, но и всеми любимого вождя, воодушевляла людей, в то время как весть о его эвакуации была воспринята отрицательно. Какой же это главком, который бежит с поля боя?..
Егоров, срочно направленный из Горького в Арзамас, когда идея о запасном варианте еще разрабатывалась, принять участие в строительстве не успел: попал по дороге в аварию и вместо строительной площадки угодил в госпиталь. Однако, едва выписавшись, получил предписание отправиться вместо Арзамаса в Саров. В то время это слово не значило для него ровно ничего – было всего лишь одним из географических названий. Правда, краем уха слышал, будто в какие-то незапамятные времена в Сарове находился какой-то монастырь. Вскоре Егоров узнал, что в 1927 году монастырь закрыли и в его помещениях разместили трудовую коммуну для подростков-беспризорников, а потом колонию системы НКВД, силами которой была построена узкоколейка Саров – Шатки, которая во время войны играла немалую роль. Согласно новому назначению Егорову предстояло осуществлять наблюдение за строительством в Сарове завода N 550 Наркомата боеприпасов для производства снарядов особой мощности. С помощью узкоколейки закрытое предприятие снабжалось материалами и продуктами.
Жители Сарова и Дивеева, находившегося в двадцати километрах, были в большинстве своем мобилизованы для работы на номерном заводе. Надо было на что-то жить! Егорову было поручено следить, как проходит проверка каждого, кого брали на работу. Он курсировал между обоими городками и обнаружил, что здесь проживает немало бывших монахинь Дивеевской обители и монахов Саровского монастыря. Эти люди никакой любви к коммунистам не испытывали, а некоторые с большим трудом скрывали ненависть к ним. Жители обоих городков не стеснялись кричать вслед власть предержащим анафему и другие проклятия, однако никаких карательных мер за этим не следовало. У Егорова постепенно создалось впечатление, что представители власти находятся под влиянием некоего чувства вины и признают упреки вполне справедливыми.
