Елена Блонди - ТАТУИРО (HOMO)
Витька мерно бежал, напрягал мышцы бедер и плеч, думая мельком, что змея его спит, покачиваясь в такт ходьбы. А тонкое все приходило из пустого неба, раз за разом накрывая и впитываясь. Вспомнил о кисейных цветных покрывалах, что сбрасывали женщины в танце змей, – они держались в разгоряченном воздухе, не падая. Такие легкие, что для парения им хватало тепла человеческих тел и движения воздуха, вызванного танцем.
На бегу поднимал лицо и закрытыми веками чувствовал легчайшие прикосновения, подобные тихому солнечному теплу. Но солнце, лишь чуть поднявшись, висело за спиной на шоссе, уходящем за горизонт, и тыкало в спину замороженным взглядом. Затаивая дыхание, переставал выдыхать клубочки горячего пара. И, дождавшись очередного прикосновения к губам, втягивал ртом воздух с нитями тепла, вплетенными в стеклянные волокна мороза.
Думал о Сеницком, о неприятностях… Кисея падала, прикасалась, входила. Пузырьки бродили в голове, делая ее пустой и легкой, звенящей. Вдруг вспомнил о смерти бабушки. О горе своем, что так и не прошло никогда, потому старался вспоминать как можно реже. Тогда впервые мир для него полностью сместился и долго потом вставал обратно. С болью. А сейчас без всякой грусти, смерть вспомнилась хмелем наслаждения. Громадность бывшего несчастья пьянила. Он ведь тогда маму, занятую устройством личной жизни, видел редко и бабушка была за нее. И тогда, на похоронах, когда пришло настоящее горе, помнится, даже облегчение испытал. До этого боялся, что черств излишне, когда с пристойным выражением лица узнавал о смертях родственников дальних и довольно близких знакомых, почти и не чувствуя боли. Но облегчение после поцелуя бабушкиного мертвого лба обернулось болью длинной и настолько настоящей, что временами слеп и глох, не желая мириться с миром, продолжающим жить. А тут, отталкиваясь подошвами от мерзлого тротуара, рассматривал невидимое прежде строение мира и немного понимал о месте смерти в нем. Коснувшись его, эти мысли ушли, и Витька знал, что не навсегда. Вернутся.
В метро ехал со слухом и зрением столь обостренным, что казалось, ножом аккуратно снялась кожура с поверхности лица, отрезав ушные раковины. Наслаждался, пьянел от бившего в глаза, врывающегося в уши…
И сейчас, топая по жесткому снегу тяжелым ботинком, дыша спокойно, продолжал слушать внутренний хмель, что все слабее, слабее. Уходил, но, не выветриваясь, насыщал кровь еще чем-то, оставаясь внутри, располагаясь.
Степан спешил, расталкивая неповоротливых прохожих. Дыхание разбивалось на две струи и, подсвеченное солнцем, делало его похожим на рыбу сома в обледенелом аквариуме. За ним торопился квелый молодой человек в обширной куртке над тощими джинсовыми ногами и, приотстав, плыла роскошная девица в шубке-автоледи, не прикрывающей обтянутой черными лосинами кругленькой попы. Глядя на иней, обсевший темные пряди волос, на яркую эскимосскую сумку через плечо, Витька задался вопросом, как можно сохранять круглость попы при столь микроскопических размерах ее? Ну, чисто тростиночка, ей-ей, а попа – кругла. И щеки…
Мысленно плюнул, озлясь на незначительность мыслей.
– Так! Так-так! – заплясал вокруг Степан. Спутники его остановились поодаль, глядели с интересом.
– Шапку – нафиг, – сбил с Витькиной головы уютную жучку и шмякнул ее в стоящий колом пакет, – так и знал, вырядишься не по теме. На вот, обвяжи.
Достал из того же пакета черную, в надписях и пацификах бандану, сунул Витьке в руки. Следом извлек потрепанную бейсболку.
– Степ…
– Вяжи, давай! Мы же под прикрытием, е-мое! Это вот Пашик, он из молодежной газетки, патипа, редактор. Пашик, как дейлиньюс твоя называется?
– «Антикультура», – тонким голосом сказал Пашик и нервно добавил:
– Я не патипа, я – редактор.
– Ага-ага, не переживай. Главное, щас бейджи навесим и чудненько, молодежная газетка, интервью у мастера мэйнстрима и бла-бла… А это Лидочка наша, красавица Лидочка. На машинке нас подбросила. И обратно повезет. Если что…
– Если что что? – Витька негнущимися пальцами затягивал на затылке узел банданы. Лидочка старательно по-королевски улыбнулась, кивнула величественно и тут же, полуоткрыв вишневый ротик, жадно уставилась на Степана и Витьку. Витька радостно наблюдал, как, вспугнутая было стараниями красавицы, тишком вернулась на личико рязанская крепкая щекастость и даже нос как бы на глазах закурносился.
Степка нахлобучил поверх банданы бейсболку, покрутил, повернул козырьком назад и отступил, любуясь.
– Как это, если что? Думаешь, когда раскусят, церемониться с нами будут?
Витька слегка растерялся. В коротких мыслях о том, что им предстоит сделать, иногда мелькавшим среди непонятных новых ощущений, он видел устыдившегося красного Сеницкого под укоризненными взглядами окружающих, и себя – гордого, обиженного страдальца. А сейчас в голове заворочались слова Наташи, про железяку, которой могут в подворотне по затылку. Неужто может быть такое?
– Значит так, – Степан глянул на часы, замахал рукой на спутников, подзывая:
– Заходим вместе. Лидуша последняя. У Пашика фотокамера. Ты – ассистент.
– Из Джанкоя опять…
– Без разницы. Тебя еще для глянца не снимали, морда не замылена. В бейсболке и не узнают. Побегаем по залу, ах-ах, договаривались на три часа, время поджимает. Так и быть, пока глянем экспозицию, сделаем общие планы…
– Ага, особенно Сеницкий не узнает меня в этом козырьке.
– Плохо слушаешь. Сеницкого Тинка придерживает в офисе. Он и не знает, про интервью, это ж легенда, балда! Для тех, кого там встретим!
– Джеймс Бонд, однако, – Витька пошел за быстро шагающим Степаном. Пашик устремился следом, попадая под локоть. Лидуша, не отводя восхищенного взгляда от Степкиной спины, замыкала процессию.
В гулком вестибюле, ожидая, пока Степан разобъяснит все вахтеру, Витька стоял подавшись вперед, к внутренностям здания, как бегун на старте. Услышав шаги товарищей, сразу двинулся, в залы. Стараясь не бежать, поднялся по лестнице на второй уровень. И застыл в центре, медленно поворачиваясь, отшвыривая взглядом висящие в простенках меж снимками рекламные плакаты. Узнавал, перемешивая внутри брезгливость с удивлением, свои сюжеты, да почти все. Подошел медленно к большому снимку. Захламленный едой и стаканами стол, двое бандитов за ним, театрально свирепых, стоящая в центре кадра девушка с длинными волосами, заслонившими лицо, режет рыбу, сырую. Вспоротый живот, белесый комок плавательного пузыря, раскрытая пасть со щеточкой мелких зубов, кровавые кишки по столу среди глянцевых магазинных упаковочек. Услышал, как восхищенно ахнули сзади. Обернулся. Лидуша, прижав к высокой груди кулачки, ела глазами фото. Наткнувшись на его взгляд, смущенно захлопала приклеенными ресницами и отвернулась. Метнув напоследок взгляд на поразившую ее картинку. Под высоким потолком бился ласточкой голос Степана, – фальшиво и бодро что-то втирал двум мягким теткам в самовязанных шалях. Тетки внимали. Металась по пустоте зала, не наполняя его, фамилия – Сеницкий, Сеницкому, да, ах, Сеницкий, как, вы не…, о Сеницком…
