Финт хвостом - Кинг Стивен
Мама привыкла к тому, что я уходил из дома на выходные. Иногда ночевал у друзей – на полу или на свободной кровати. Ровесницам я нравился потому, что был тихим и казался старше. Секса в моей жизни почти не было. В тринадцать спать с кем-то – все равно, что танцевать под незнакомую музыку. Мне нравились большие компании, ночевки в одной комнате с кучей народа – я чувствовал, что просто плыву по течению. Школа была пустой тратой времени. Учителя звали меня Человеком-невидимкой, потому что редко меня видели. Я не бунтовал, просто мне было плевать. Но после того как к нам пару раз прислали инспектора по делам несовершеннолетних и мама вспылила, я старался их не злить. Не то чтобы учителя чего-то от меня ждали. Все это походило на цирк: опилки на полу класса.
Что я действительно любил, так это гулять по городу ночью – или между городами. Бродить по промышленным районам, объездным дорогам, вдоль канала – вместе с Сарой. С ней я видел вещи, которых прежде не замечал. Провода, натянутые между зданий, как сети. Осколки стекла в разбитых окнах. Ржавеющие остовы электрогенераторов. Мусор, пляшущий по земле, пока его не прибьет дождь. Серебро. Багрянец. Я останавливался в заброшенных домах, засыпал и просыпался с эрекцией и привкусом пыли во рту. Плача. Однажды я нашел пачку сигарет и выкурил ее всю, чтобы согреться. Такие ночи тянулись целую вечность. Я ненавидел их, но не хотел, чтобы они заканчивались.
Однажды вечером на Сноу-хилл я стоял у Hamleys, огромного детского магазина, закрывшегося несколько лет назад. Этого здания больше нет. Но тогда витрина ломилась от игрушек, плакатов и разных мелочей. На улице было тихо, только несколько ребятишек с зачарованным видом ждали вечернего автобуса и бродяга копался в мусорных баках. За витриной я увидел мышей – они шли, одна за другой – мать и шестеро отпрысков. До меня долетел странный, высокий звук, словно вдалеке кто-то рыдал. Мыши исчезли за стеной. Пару секунд спустя мать вылезла из вентиляционного отверстия у асфальта. Дети последовали за ней.
«Плач» раздавался у меня за спиной – это была Сара. Она сидела на низкой ограде за бордюром у подземного перехода. Ее пасть распахнулась, а плечи дрожали от напряжения. Глаза были прикованы к мышам – они медленно приближались к ней – одна за другой, словно зачарованные. Сара спрыгнула в траву – там, где у бордюра бежал водосток. Мать неловко перевалилась через край канавки и упала. Сара ударила только раз. Мышки – одна за другой – разделили судьбу матери. Я понял, что никогда раньше не видел, как Сара убивает. Только когда все мыши были мертвы, она принялась есть. Высокий тонкий плач оборвался.
Она оставила мне одного мышонка. Я его есть не стал. Рассказал об этом Микки, и она нарекла Сару гаммельнской крысоловкой. Но это случилось гораздо позже, когда я пытался вернуться к тому, от чего бежал.
Несколько дней спустя я провел ночь с незнакомцем в Бирмингеме. Мы с мамой ужасно поссорились, и мне не хотелось домой, но у меня не было денег, и я не ел с прошлого вечера. Я сидел на ограде парковки и наблюдал, как Сара охотилась на скворца. Когда птица, наконец, взлетела на крышу китайского ресторана, я увидел, что этот тип на меня смотрит. Он уже собирался сесть в машину – белую малютку. Смутившись, я спросил, не найдется ли у него фунта. Он подошел ко мне, заметно нервничая. Пожалуй, он боялся, но не меня. Ему было лет сорок – короткие темные волосы, очки.
– Ты голоден? – спросил он. Замолчал, а потом продолжил: – Может, съедим по пицце?
Я оставил Сару и отправился с ним. Он не спрашивал, сколько мне лет, а я не говорил, чтобы не отпугнуть его. Тогда мне было четырнадцать, но я казался старше из-за того, что много шатался по улицам. Я приговорил пиццу (пепперони, ветчина и маслины), и он спросил, не хочу ли я выпить. В машине я сказал ему, что мне негде ночевать. Его лицо посветлело от облегчения.
С ним было не так, как с девчонками. Не из-за пола – просто речь шла не о слиянии, скорей о борьбе, его власти надо мной и моей – над ним. В этом смысле, я его чувствовал. В конце, мне казалось, что я вижу себя в зеркале: склоненного над ним, сжимающего его бедра, так что ногти вонзились в кожу, с головой опущенной, как у кота, лакавшего молоко. Когда я проснулся, он спал на кровати рядом со мной. Утро еще не наступило, но было достаточно светло. Моя одежда кучей валялась на полу. Рядом, выглядывая из-под кровати, лежали его джинсы. Я обыскал карманы. Двадцать пять фунтов и мелочь. Взял десятку, думая, что он не заметит, что его ограбили. А если заметит, поймет, что это от нужды, а не от жадности. Подняв глаза, я увидел, что он на меня смотрит. Сунул деньги в карман и ушел. Каким-то образом добрался до города. Сара нашла меня через час. Весь тот день я чувствовал его вкус, что бы ни ел и ни пил. После этого я всегда брал деньги.
Это я нашел ее – холодным мартовским днем. Вернулся домой перед рассветом и сразу лег спать. Проснулся в три. В квартире было тихо. Включив камин, я смотрел телевизор и гадал, куда пропала мама. По воскресеньям она обычно была дома. В последнее время, она грозила выгнать меня из дома, отселить. Квартира заросла грязью. Я подумал, что если пройдусь по комнатам с пылесосом, она сменит гнев на милость. Последней была ее спальня. Мама лежала на кровати. Не дышала. Сердце не билось. Я бросил попытки ее откачать, когда понял, какая она холодная.
Мне сказали, она умерла от передозировки морфия. Спросили, была ли она наркоманкой. Я сказал нет, но, честно говоря, не знал. Полицейские связались с ее сестрой в Бромсгроув, которую я никогда раньше не видел. Она казалась постаревшей и погрузневшей версией мамы. Жила с мужем в маленьком домике. Без детей. Приглядывала за нами с Сарой, пусть и недолго. Я не заплакал на похоронах, только через несколько дней, когда пришел на кладбище один. Внезапно, мне вспомнилось, как мы жили раньше, до убийства сестры. Ее могила была неподалеку. Я понял, что плачу и кричу. Голову наполнил белый шум, плотный, как шрамы. Я бил себя по лицу, пока надгробие не стало расплываться. Умолял маму простить меня за то, что не помогал. Единственным ответом стал крик, звеневший внутри. Утро было тихим, светлым и очень холодным.
Через неделю я переехал в частный хостел на севере Бирмингема – заведение для трудных подростков. Стены там были жабье-зеленые с бородавками плесени, окна – крохотные. Лестничная клетка тонула в мусоре, который никто не спешил убирать. На кухне и в душевых царил разгром, все было сломано. Владели хостелом три толстяка. Они целыми днями просиживали в кабинете – за стеклянной дверью с решеткой – вспоминая драки и победы в постели.
По крайней мере, я убирал в своей комнате. Развесил там старые фотографии – школьные и семейные. По вечерам, зажигая дешевые свечи, я представлял, что живу под разбомбленным городом. Мне было пятнадцать, так что каждую неделю приходила социальный работник – проверяла, не пропускаю ли я школу. Она тоже терпеть не могла этот дом. В основном, ребята здесь были старше и умом не отличались. Тормозили – не знаю, от скуки или токсикомании. А может, просто боялись реальности. Некоторые были опасны. Один, угрожая ножом, заставил меня отсосать. Всякий раз, когда я с кем-нибудь там зависал, дело заканчивалось вшами, болячками и не совсем случайными травмами. Я собирал извинения, как некоторые – пустые бутылки. Гулять ночью вдоль канала мне нравилось больше. Там был огромный каменный мост с арками, наполовину засыпанными щебнем. Полиция никогда под него не заглядывала. Одни мужчины были пьяными и неловкими, другие – почти нежными. Я смотрел на темную воду и представлял, что плыву сквозь туннель – к багрянцу и серебру рассвета.
Больше всего я ненавидел хостел за то, что там нельзя было держать Сару. Я оставлял ее у Микки, школьной подруги. Она была единственной, кому я доверял достаточно, чтобы рассказать о Саре. Они прекрасно поладили. Ко всем, кроме меня Сара относилась настороженно, но у Микки поселилась без проблем. Думаю, дом нужен каждому. Мы с Микки всегда были близки, но из-за обрушившегося на нас дерьма почти прекратили общаться. Ей нравились взрослые парни – с работой, мотоциклами и деньгами. Ее бросали или она залетала. Микки была на год старше меня – темноволосая, с высокими скулами и татуировкой – паучьей сетью – на шее. Я знал, что у нее проблемы с родителями. Когда ей было четырнадцать, она разбила в доме все окна. Мать сказала ей:
