Вера Крыжановская-Рочестер - Дочь колдуна
– Несомненно, многое в этих рассказах и преувеличено, но раз вам обеим здесь нравится, то и оставайтесь, пожалуйста, как можно дольше, – приветливо сказала Замятина.
– Мы непременно воспользуемся вашей любезностью, потому что здешний воздух приносит огромную пользу моей бедной Миле. Я не помню ее такой свежей и веселой, как тут, а обмороки ее, которые всегда так пугали меня, почти совершенно прошли. Но в октябре мы уже будем в Киеве, чтобы поспеть на свадьбу Нади и остаться там на зиму. Я хочу, чтобы Мила повеселилась. Молодежи необходимо движение и развлечения, а до сих пор она вела слишком однообразную жизнь и долго горевала по своем женихе, графе Висконти.
В течение оставшихся дней, предшествовавших отъезду Замятиных, Мила была настороже и заметно избегала Михаила Дмитриевича. Масалитинов же, хотя и не помнил, что произошло с ним тогда в саду Максаковых, но был встревожен и не в духе, не понимая своего состояния. Образ Милы положительно его преследовал, и в нем боролись два чувства: одно – отталкивающее и почти враждебное к ней, а другое – притягательное, смешанное с глухой, но чисто животной страстью. Бывали минуты, когда он страстно желал обладать этой стройной и хрупкой женщиной с русалочьими, фосфорически горевшими глазами и золотой гривой, метавшей иногда точно искры. А затем вдруг у него являлось отвращение: гибкость ее тела напоминала ему змею, зеленые глаза – не то пантеру, не то другое какое-нибудь хищное животное, а волосы казались рыжими и противными. Такая двойственность чувства невыразимо его мучила. И все замечали, что с последнего обморока он сделался мрачным, задумчивым и малообщительным.
Наконец настал день отъезда, и после плотного завтрака все сели в экипажи, чтобы отправиться на станцию. Мила с Екатериной Александровной непременно желали проводить уезжавших, и, к большому удивлению Замятиной, на станции их ожидало многочисленное общество. Приехали проститься семейство Максаковых и много других соседей, а в числе прочих и молодой граф Бельский, привезший г-же Морель с Милой приглашение матери провести у них день-два вместо того, чтобы тотчас возвращаться в опустелый за отъездом хозяев дом. Так как багаж был отправлен накануне, путешественники не были ничем связаны и провели приятно целый час в веселой болтовне. На станции Ведринский ревниво следил за Михаилом Дмитриевичем, не давая Миле возможности остаться с ним с глазу на глаз. Он наблюдал за ней и подметил, что минутами зеленые глаза ее широко раскрывались и застывали неподвижно, – как стоялая вода в пруде, впиваясь в Масалитинова, когда тот этого не замечал. Ведринский обратил также внимание, что лицо Масалитинова становилось сразу сонливым, взор делался мутным и он нервно проводил рукою по лбу. Тогда Георгий Львович тотчас же заговаривал с ним и заставлял ходить, обрывая таким образом действие чар; раз он мрачным взглядом смерил Милу, и та поняла, что молодой человек напал на след ее махинаций. Наконец счаст ливые путешественники вошли в вагон, и, когда поезд тронулся, Надя перекрестилась.
– Слава Богу, что мы выехали наконец из этого проклятого места, – проговорила она. – Клянусь, никогда ноги моей тут больше не будет; я даже попрошу папу продать Горки. Может быть, Мила их купит; имение нравится ей и madame Морель, так пусть и они живут тут. Можешь себе представить, мама, – прибавила она, поворачиваясь к Зое Иосифовне, – эта бессердечная девушка не ходит уж больше на могилу матери. Вчера я была там, чтобы проститься с бедной Марусей и помолиться за ее душу. Я принесла венок и вдруг увидела на памятнике несколько сухих, увядших букетов и венков. Я позвала садовника и выбранила за то, что он не убирает старых, а он сказал мне:
– Людмила Вячеславовна всегда приносили и сами меняли цветы на могиле, так я и не смел тронуть последние, ими положенные; а они вот уже неделю, либо дней десять как не жаловали сюда.
– Да, эта особа антипатична во всех отношениях. Я очень рад не видеть ее более, да и Горки тоже. Несмотря на мой скептицизм, место это стало мне противно, – весело заметил Михаил Дмитриевич.
К нему вернулось, по-видимому, его прежнее, хорошее расположение духа; он смеялся, шутил и выказывал нежное внимание очаровательной невесте. Надя была совершенно счастлива и рассказала кстати, как тревожило ее странное болезненное состояние жениха.
– Правда, я не хорошо чувствовал себя последнее время и постоянно ощущал, точно у меня на лице паутина. Я с трудом дышал иногда, а минутами даже зрение мутилось, – отвечал Масалитинов. – Теперь же мне кажется, что с меня свалилась точно какая-то тяжесть, – прибавил он.
С наступлением ночи кавалеры ушли в свое купе, рядом с купе Замятиных; расположились удобно и скоро заснули. Но во сне Ведринский увидел вдруг расталкивавшего его адмирала и потому проснулся. Впечатление было так живо, что он сел на постели и стал озираться кругом, ища Ивана Андреевича. Вид купе мгновенно вернул его к действительности, он хотел было лечь, но вздрогнул, услыхав тяжелый, болезненный вздох. Он вгляделся в лежавшего напротив него приятеля и заметил, что тот беспокойно ворочается и глухо стонет.
– У него кошмар, должно быть, – подумал Ведринский, вставая, чтобы лучше рассмотреть кузена, так как синяя занавеска на фонаре затемняла свет и в отделении был полумрак.
Масалитинов спал, лежа на спине; он был бледен и видимо страдал. Сквозь полуоткрытые губы со свистом вырывалось сдавленное дыхание, рука была влажна и холодна, а лоб в поту. Георгий Львович встревожился и поднял голову, чтобы откинуть немного занавеску фонаря, мешавшую ясно видеть, но в это мгновение заметил в глубине купе, над головой спавшего, две светящиеся точки, окутанные черноватым дымом. Он чувствовал, как у него волосы зашевелились на голове, а на теле выступил холодный пот. Теперь он ясно видел, что эти две блестящие точки были не что иное, как два хорошо знакомых зеленоватых и фосфорически горевших глаза, а черная дымка волновалась, принимая розовато-серый оттенок. Как очарованный, смотрел Ведринский на это странное видение, но новый стон спавшего друга отрезвил его. Он вспомнил, что на пальце у него таинственное, найденное в шкатулке мавра кольцо, которое он считал талисманом.
Арабскую надпись вокруг камня он выучил наизусть по совету адмирала. В эту трудную, мучительную минуту он решил прибегнуть к силе кольца в поднял руку, повернув камень в сторону таинственного видения; арабскую фразу, считавшуюся магической формулой, он говорил, не понимая даже ее смысла. Но едва произнес он неизвестные ему слова, как зеленые глаза мгновенно потухли, образовался красный шар с чем-то вроде хвоста и с минуту заколебался; а потом он прошел сквозь стену и исчез. В то же время Масалитинов снова застонал и прижал руки к груди. Ведринского охватила нервная дрожь, но он открыл несессер, достал туалетный уксус и стал растирать виски и руки приятеля. Еще минуту спустя тот открыл глаза и сел.
