Оксана Ветловская - Имперский маг
— Ладно, допустим. Пятеро — это всё равно очень много. Рейхсфюрер будет весьма огорчён. Он курирует мой проект и крайне заинтересован в максимальных результатах…
Ясный и доброжелательный взгляд честнейших глаз Зурена омрачился тенью тяжкого беспокойства.
— Это ведь всего лишь заключённые… — вкрадчиво начал он.
— Ценное сырьё, — резко оборвал его Штернберг.
— У меня их тут тысячи. Вы можете набрать других, кого угодно и сколько угодно. Я всё улажу.
— Сколько угодно?.. — задумчиво переспросил Штернберг.
— Да, именно так, — радостно-поспешно подхватил Зурен.
Штернберг тщательно изобразил на лице брюзгливую гримасу пренебрежения напополам с сомнением.
— Едва ли даже пять десятков заменят тех пятерых…
— Комендант смотрел на него с надеждой.
— Разве что…
Зурен, весь внимание, просительно захлопал белёсыми ресницами.
— Набрать, что ли, у вас в придачу обслугу для моей школы… да побольше материала для экспериментов…
— О да, разумеется! — расцвёл комендант. — Столько, сколько пожелаете. Я окажу всяческое содействие.
— Штернберг в притворном раздумье потёр подбородок.
— Но прежде я должен заглянуть в вашу канцелярию. Мне нравится, когда на обслуживающий персонал приятно поглядеть, а там у вас на карточках я видел весьма симпатичные мордашки.
— О, конечно, — понимающе улыбнулся Зурен. — Картотека полностью в вашем распоряжении.
— Что ж… Тогда по рукам.
И Штернберг несколько излишне крепко пожал подобострастно подставленную мягкую кисть коменданта, жалея, что не может доставить себе наслаждение в нескольких местах сломать эту младенчески-пухлую молочно-розовую конечность.
Два последующих дня, проведённые в канцелярии, оказались гораздо более изводящими, чем Штернберг мог вообразить. Чем ему руководствоваться при выборе? Как решить, кто из этих пятнадцати с лишним тысяч достоин жить — и кем можно пренебречь? Кто из них лучше? И чем лучше? Кому отдать предпочтение — девочке-подростку или женщине с двумя детьми? Врачу или студентке? Известной художнице или обыкновеннейшей портнихе — но зато с таким отчаянием во все глаза глядевшей на него с грубо наклеенной на учётную карточку фотографии? Взошедшая за низким голым окном зеленоватая разбухшая луна застала окончание первого из этих актов самоистязания. Слепо воззрилась она с чёрного неба на невероятный хаос, царивший в канцелярии, где все столы были завалены папками с личными делами заключённых, на стульях крест-накрест громоздились лакированные ящики картотеки, и Штернберг сидел посреди этого разгрома с очередным ящиком на коленях и уже без лишних затей наугад запускал пальцы в дебри карточек.
— Пиши: Страсоцки, Мария, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят четыре…
В углу за валким столиком, под яркой лампой, Франц стучал по клавишам раздолбанной пишущей машинки.
— Шеф, разрешите заметить, это уже сто сорок пятый заключённый, не считая тех других, из первоначального списка. У нас не хватит машин.
— Хватит, не беспокойся, я с этим разберусь.
— Да куда вы потом денете такую ораву?
— Не твоя забота. Пиши: Страсоцки, Хенрике, порядковый номер семьдесят шесть пятьсот шестьдесят пять…
— Мне кажется, лучше обойтись без детей. А то всё это уж слишком подозрительно выглядит.
— Разумеется. Я же извращенец. Я обожаю трахать маленьких девочек в присутствии их матерей. Я достойный последователь оберштурмфюрера Ланге. Невольницы у меня долго не живут, посему мне их требуется много. Завтра расскажешь по секрету всем шарфюрерам в округе. — Голос склонившегося над бумагами Штернберга вился и звенел, точно колючая проволока.
— Шеф, ну что вы вот так сразу, я просто предупредил, — огорчился Франц.
— Я не нуждаюсь в твоих предупреждениях. Пиши: Клавье, Жермен, номер десять ноль пять тридцать два…
— Штандартенфюрер Эзау будет очень недоволен тем, что вы делаете.
— Ему плевать, поверь. Пиши: Ионеску, Маргарита, порядковый номер десять девяносто два двенадцать…
— Зато оберштурмбанфюреру Мёльдерсу очень даже не плевать.
— Заткнись и пиши: Стенич, Наталия, номер…
— Виноват, шеф, но я больше ничего не буду печатать, и вам не дам, это же просто-напросто…
— Моя личная блажь, Франц, которая никого не касается. А если ты будешь мне мешать, я переведу тебя на службу в охрану этого санатория, всё понял?
Назавтра, поздним вечером, изнемогший от необходимости выбора, такого преступного перед покорным молчанием тысяч оставленных без внимания карточек, Штернберг отправился взглянуть на заключённую № 110877 (содержавшуюся в камере-одиночке спецблока) — отчасти потому, что ему нужно было как-то отвлечься от сплошь забивших сознание имён целой толпы людей, и отчасти из-за того, что ему действительно было интересно, как там прозябает это маленькое чудовище, на счёт которого у него появились кое-какие дельные планы.
Надзиратель, прежде чем отпереть дверь, осторожно заглянул в окошечко, затем дал посмотреть Штернбергу. Ярчайший свет лупил покрашенным охристой масляной краской стенам и не оставлял и следа теней на вмурованной в стену койке, к которой толстой цепью было приковано лежащее на ней существо.
— Можно подумать, у вас там не девчонка, а взбесившийся бык, — неестественно усмехнулся Штернберг.
— Да по мне, уж лучше с бешеным быком иметь дело, — проворчал надзиратель. — Эта сучка уже пришила тут одного олуха. Вытаращилась на него эдак злобно — и всё. Никогда я раньше такого не видал. Сущий дьявол. И ещё царапается, как кошка. Давно б её в расход пустил, кабы не особый приказ герра коменданта. Вы поосторожней с ней, штурмбанфюрер.
— Я знаю, что делаю, Открывайте живее.
Узница не пошевелилась, когда Штернберг вошёл в камеру. Заключённая лежала на спине, лицом к стене. Руки скованы, голову покрывает чёрная короста свежих ран.
— Какая свинья её била?
— Она сама, — глупо соврал надзиратель.
— Давайте-ка я вам пару пальцев отстрелю. А потом скажу, что вы их сами отгрызли.
Надзиратель попятился.
Штернберг подошёл к койке. Он по-прежнему не слышал мыслей узницы — и едва различал её ауру, сильно истончившуюся и поблёкшую по сравнению с тем, что ему довелось видеть месяц назад. Последнее его обеспокоило.
— Шарфюрер, её тут вообще кормят?
— Так точно, кормят. Насильно. Сама она не ест. Но сначала её приходится это… чуточку успокаивать. Для безопасности. Газом…
— Кретины.
Штернберг склонился над заключённой. Какое оно всё-таки маленькое, это злосчастное создание. И почти уже неживое. Хотя почему «оно»? Она. Девушка. Грязная полосатая роба слегка топорщилась, обозначив небольшие острые грудки. Штернберг не мог различить, вздымаются ли они ещё дыханием — или всё-таки же нет.
