Дмитрий Черкасов - Благословенная тьма
Тогда Челобитных достал флягу со святой водой, быстро отвинтил крышку и брызнул на орущего ребенка.
Это действие возымело обратный эффект.
На лбу бесполого существа вздулись вены, лицо посинело. Визг превратился в хрип, ребенок упал на дорогу и забился в корчах, то и дело выгибаясь в мост. Пантелеймон хотел повторить, ибо знал по опыту, что такого рода судороги на деле свидетельствуют о скором выздоровлении. Но повторить ему не позволили.
Авангард взревел и рванулся в атаку.
Протодьякон выхватил револьверы и выстрелил в воздух из обоих. Серебряных пуль было отчаянно жаль, но выхода не виделось. Он медленно опустил оружие, и теперь оно было наведено на взбесившихся людей.
Те остановились.
Пантелеймон тоже остановился и отметил, что в спешке потерял и крест, и Библию. И ладно, только мешали – подумал он не без кощунства.
Толпа разделилась и стала медленно брать протодьякона в кольцо. Участвовали все – и стар, и млад.
– Перестреляю, собаки! – страшно прорычал протодьякон.
Он умел быть убедительным, что выручало его не раз, но только не теперь.
Два людских потока струились по флангам, прижимаясь к плетням и заборам. Мужики стояли и выжидали, опершись на вилы. На лицах их обозначились зловещие улыбки.
Через минуту в зверя превратился уже протодьякон. Нет, он не утратил контроль, он сделался зверем загнанным, взятым в кольцо.
Ребенок, падение и корчи которого столь возмутили общество, был позабыт и брошен за пределами круга, где так и бился в судорогах. Никто больше не обращал на него внимания.
– Дайте мне ребенка, – севшим голосом приказал Пантелеймон.
Этого говорить не следовало. Это было самое глупое, что можно было придумать.
В следующее мгновение протодьякон поплатился за благонамеренный идиотизм.
Кольцо сомкнулось.
Глава 19
Пантелеймонов огонь
Он пришел в себя затемно, в каком-то сарае, где обнаружил себя связанным, как недавно связывал Ликтора: по рукам и ногам. «Пришел в себя» – сказано с избытком: Пантелеймону казалось, что он рвется сквозь мутно-кровавую пелену из того, что еще утром считал своим телом.
Но материя не отпускала его, и он против воли возвращался в земную оболочку.
Возвращение причиняло ему неимоверные муки. Голова разваливалась на множество неодинаковых частей. Туго перетянутых кистей и стоп он, хвала Господу, не ощущал. Зато ощущал конечности выше, и ему казалось, что черти с хохотом выламывают ему суставы.
Он шевельнулся и едва не утратил сознания заново: похоже, сломаны ребра. Дыхание перехватило.
В паху разлилась тупая пульсирующая боль. Четырех зубов недоставало, уши пылали. Он подозревал, что лишился значительной части своей и без того жидковатой бороды.
Протодьякон попытался разлепить глаза, и это действие далось ему с великим трудом. Он взирал на мир через узкие щелочки и не видел ни зги, в сарае царила кромешная тьма. Нос заложило – по всей вероятности, сломан.
Пантелеймон попробовал представить себя со стороны, и ему не хватило воображения. Все, что он сумел, – это уподобить глаза двум перезрелым сливам, лопнувшим поперек и сочащимся желтовато-гнойным соком.
Он сомкнул веки и попытался вновь устремиться к небесам единым отчаянным рывком. Бесполезно. Прах, из которого он был сотворен, обернулся железными цепями с несколькими пушечными ядрами для верности. К горлу подступила тошнота. Челобитных пожевал губами и понял по привкусу, что его уже рвало. Странно, что он не захлебнулся и не умер.
Тогда он представил страдания Спасителя на кресте, и это немного помогло. Он вспомнил техники внутренней мобилизации, которым его обучали в тренировочных лагерях, и постарался первым делом наладить дыхание. Мысли плясали и путались, в голове звучал недавний рельсовый набат.
Но вот еще одно усилие – и он припомнил все. Почти все. Он помнил до момента, когда его взяли в клещи, а дальше – провал. Травматическая амнезия, дело естественное. Впрочем, смотря что считать естественным.
Превозмогая боль, он повернул голову. В шее что-то хрустнуло, но не сломалось, а, скорее, встало на место. Челобитных открыл, что окружавшая его тьма не такая уж беспросветная: в дверные щели лился мертвящий свет молодой луны. Действительно – кто сказал, что оборотни нуждаются в полнолунии? Гибельное заблуждение.
Ликтор, должно быть, знает об этом куда больше.
Он пошевелился вновь, с предельной осторожностью. Боль пронзила его с головы до пят, но ее можно было вытерпеть; он даже ухитрился не застонать. Ряса, судя по всему, порвана в клочья. Оружия нет – Бог знает, в чьих руках оно оказалось. Удивительнее всего то, что он, похоже, не заработал на орехи вилами. Иначе никто бы его не вязал – вышвырнули бы за околицу на корм воронью.
Странное милосердие.
Загадочное.
Но не очень, если вдуматься.
Эти полулюди сочли, вероятно, что он еще может понадобиться – вот только для чего? Непостижимо, как им хватило ума для такой мысли. В глазах озверелого мужичья он не помнил даже искорки интеллекта. Значит, нашелся кто-то смекалистый и приказал не добивать пришлого гада, оставить его для дальнейшего употребления.
Может быть, у них приняты жертвоприношения?
Все может быть, но вряд ли.
Не похоже было, чтобы у этой публики имелись хоть какие внешние авторитеты, которым бы они поклонялись, пусть даже демонические. Само понятие религиозности было для них глубоко чуждо.
Авторитетов не было – за исключением… Ну да, догадаться нетрудно, можно было и сразу сообразить. Ушибленные мозги – вот причина тугодумства.
Пантелеймону сделалось предельно ясно, для кого его оставили жить.
Что последует и какая это будет жизнь, он пока представлял себе плохо. Но очевидно было, что ничего радостного в этой жизни не предвидится.
Хотя воспоминания о кратковременном пребывании в волчьей шкуре соблазняли, затягивали… И радость временами казалась возможной и легко достижимой.
Надо выбираться отсюда, вот что!
Он беспомощно осмотрелся: ничего подходящего. И жалкий свет пригас: луна укрылась за тучей. Делая над собой сверхъестественные усилия, Челобитных приступил к разработке затекших членов. Медленно, по дюйму, по градусу он увеличивал объем движений в крупных суставах – плечевых, локтевых, тазобедренных и коленных, которые, как выяснилось, черти ломали, да не доломали.
Пальцев он по-прежнему не чувствовал и очень надеялся, что кровообращение в них остановилось не настолько, чтобы ткани омертвели. Если это случилось, то все его старания бесполезны.
Снова чуть посветлело; Пантелеймон к тому моменту успел чуть передвинуться, и угол обзора изменился. Он приметил, как в трех шагах, возле стены что-то тускло, еле-еле блеснуло.
