Черные сказки (сборник) - Кожин Олег Игоревич

Голос был сладкий, как та жвачка, но и тяжелый, как та свинья:

– Теперь укради жизнь вон у того мальчика. Укради – и ты вернешься, гарантирую. Ты все можешь, вечный сирота.

– Это не мальчик, – отозвался я, хоть и не видел, кто там наведался на похороны, – это сто пудов Павлуха из приюта, он просто даун, у него щетина не растет. Зато Павлуха здорово на голове стоит.

Я прям почувствовал, как смерть махнула на меня рукой.

– Ты можешь все, – повторила смерть, рисуясь и подлизываясь, а впрочем, уже не надеясь, что я станцую твист на крышке гроба.

– Все злодеи, все жуткие убийцы, – подумал я проникновенно и слегка не в такт предыдущей жизни, – выглядят именно злодеями и убийцами, пока не закроют глаза.

– Так-так, ну и?..

– Смерть, с закрытыми глазами-то не крадут.

О, это была шпилька.

Крышку опустили, смерть ушла не попрощавшись, я сам оказался в чужом животе.

Честно говоря, долго-предолго я крутил в уме сладкую фантазию о том, как Танька ворует чужую-мою-чужую-мою-чужую жену. Что они там вытворяли, ой-ей, арфистка и инвалид, руки музыкальные, руки работяжные, вот эти вот прогибы… Темнота наполнилась светлой грустью. Почему я никогда не спал с женщинами по-македонски? Всегда остается такая галочка-птичка: не сделал, не успел, не дожал, пустота во мне смеялась, хотя, безусловно, то был признак помешательства…

Я мог существовать так вечно.

Но она пришла.

И зарыдала. Танька была далеко наверху, на свету.

В звуке было что-то необычное: наверное, так рыдает человек, у которого за пару дней в отсохшую пехоту с упрямой болью ростка, пробивающего асфальт, вошла жизнь. Одна-одинешенька ревела на кладбище эта крепкая девица. И я скорбел: не видать мне, какие у нее отрастут ляхи. И зад – он сердечком нальется? А в профиль зад будет как доска или закруглится гудящим диким ульем?.. Она же годами его отсиживала, а теперь просто обязана как следует размять!.. Нет, такое одиночество невыносимо.

Там, где у меня когда-то было сердце, засверкала, отозвавшись на Танькин плач, пустота. Свет ее глаз вонзился в землю, добурился до меня, и темноты не стало. Раз пришла – значит, догадалась.

Я вспомнил о третьем правиле Сорок Сорок. Потрескивая белым шумом, как радиоприемник Ёси, я начал исчезать. Молодчина Танька, ты завершила все.

Я попался.

Яна Демидович. Шоколадное сердце

– Полюби меня… – услышала Мила томное и вздрогнула, задев рукой стопку шоколадок в палевой бумаге. – «Полюби меня»… за три рубля!

Мила обернулась – пожалуй, слишком быстро для воспитанной барышни – и наткнулась на привычный плутоватый взгляд.

«Опять Чернов. Ох, надоел же!» – внутренне скривилась Мила, но губы уже сами собой растягивались в заученной сахарной улыбке. Работаешь в кондитерской Эйнема – соответствуй.

– Доброго дня, сударь. Тортика желаете?

– Может, и тортика, – осклабился Чернов и, пригладив усы, вперился в Милин бюст. – А может, чего послаще… Милочка, а не соблаговолите ли вы отобедать со мной? Сегодня, скажем… в «Яре»? Во сколько за вами заехать?

Мила улыбнулась шире, стараясь, чтобы улыбка не выдала напряжения; взгляд ее метнулся по посетителям за столиками: даме с мальчиком, который, выпросив у мамы десять копеек, радостно бежал к аппарату с крохотными шоколадками, по купцу, что допил кофей и складывал газету… Что сказать, чем оправдать отказ?

Спасло появление Вари. Радостная, она ворвалась в дверь с неподобающей поспешностью: шляпка набекрень, одна из кудряшек выбилась на лоб, а уж глаза сияют…

– Милочка! Прости сердечно, опоздала, но тут такое!.. – начала Варя, однако поперхнулась, заметив импозантного господина.

– Прошу прощения… – пролепетала Варя.

– Не стоит извинений, голубушка, – весело сказал Чернов. – Новенькая, не так ли? Не имел удовольствия видеть вас раньше.

Варя кивнула, улыбнувшись до ямочек на щеках. Мила покачала головой. Ох, лапонька, тебя еще учить и учить. И работе, и как мужчин насквозь видеть: кто к тебе со всей душой, а кто лишь мяса кусок видит, игрушку для плотских удовольствий.

Вполуха слушая, что щебечет Варя, Мила упаковала торт и мягко вклинилась в разговор. Чернов не глядя расплатился, взял коробку и ушел, не забыв как следует обласкать взглядом счастливую его вниманием Варю. Про приглашение Милы он и думать забыл. Как же, новая девушка!

«Завтра-послезавтра вернется», – поморщилась Мила и цокнула языком, увидев, что подруга так и таращится ему вслед.

– Варвара!

Варя подпрыгнула и оглянулась.

– Почему опаздываем? Обещала же – на фабрику и обратно. Опять в Александровский заглянула?

Варино сияние вспыхнуло с новой силой.

– Нет! Мила, Мила, меня на обертке нарисуют! Мне Пьер сказал!..

От улыбки подруги тоже захотелось улыбаться.

– Поздравляю, лапонька, – ответила Мила, приобняв ее. – Ты заслужила.

Практика помещать портреты красивых работниц на упаковку шоколада была у «Эйнема» давней. Это придумал сам Юлиус Гейс – один из основателей, чьи дети сейчас управляли фабрикой и подчиненными ей кондитерскими-магазинами. Три года назад на одну из упаковок был помещен и Милин портрет.

– Ну, будет бездельничать. Пора за работу, – сказала Мила.

Варя кивнула.

Мгновение спустя дверной колокольчик звякнул вновь. Мила оправила платье и улыбнулась новой посетительнице:

– Здравствуйте, сударыня! Чего изволите?..

…Листья шуршали под ногами, словно фантики от конфект. Посверкивали золотой фольгой и багрянцем, что напоминал оттенком бархат, украшавший нутро самых изысканных упаковок. Мила шла по аллее, слушая Варину болтовню. Катала на языке карамельку и думала, до чего же все-таки ненавидит осень.

Стоило подумать это третий раз – и налетел ветер. Мила шмыгнула носом и, не удержавшись, чихнула. Варя покатилась со смеху:

– Мил, ты как Егорыч после понюшки!

Утерев нос платочком, Мила покосилась на подругу. Ишь чего удумала, с их кладовщиком ее сравнивать. Егоза.

– Ну Мил, ну не сердись… – тут же заластилась Варя. – Чего ты такая серьезная? Улыбнись! Ты ж с улыбкой – прямо солнышко!

Мила усмехнулась и с тоской посмотрела на небо. Солнышко… Рожденная летом, Мила плохо переносила холод: особенно зиму и слякотную, скупую на солнце осень.

Она искренне не понимала, как можно любить унылое время. Это пушкинское, тьфу, очей очарованье! Лишь солнце придавало Милиным глазам блеск, целовало бледное лицо, одаривая нос и щеки карамельной крошкой веснушек. Оно грело город, выжигая тени самых глубоких подворотен. Сейчас же…

Москва была жесткой, мрачной. Сизо-стальной, точно старинный клинок, что вот-вот обагрится кровью. И, кажется, даже золотые луковки церквей потускнели и прогнили без теплого солнца.

«И от Коленьки вестей нет… Где он, с кем?»

– Пошли домой. Хватит променада, – вздохнув, сказала Мила.

Карамель давно кончилась, оставив на языке послевкусие ягодной начинки. Но этого было мало. Мила, с детства любившая сладкое, и ныне потребляла его в больших количествах, сохраняя стройность фигуры. Идя к дому – квартирке, которую им предоставила над кондитерской фабрика, – Мила мечтала о чашке горячего шоколада. Налить, выпить, расчесать волосы… Хорошенько выспаться…

Однако стоило им с подругой завернуть за угол, как Мила увидела знакомую фигуру.

– Людочка!

Сутулый длинноволосый паренек радостно двинулся им навстречу.

– Здравствуй, сестренка! И вы здравствуйте, Варвара Ивановна! Пожалуйте облобызать вашу ручку!

Хихикнув, Варя протянула руку в лайковой перчатке, на что Мила только покачала головой. Впрочем, если подумать, все в порядке. Это же просто Поль – ее невезучий кузен Поль, художник, что, без сомнений, вновь пришел просить денег.

Когда-то он жил в знаменитой Ляпинке, но, когда ее закрыли после смерти владельцев, едва не стал бродягой. Поль жил у приятелей и подруг, рисовал всякое-разное. А еще – обожал азартные игры и всякий раз, проигрываясь в пух и прах, клятвенно заверял Милу, что этого больше не повторится.