Джинн Калогридис - Договор с вампиром
Разъяренный, я выскочил из жандармского управления и поехал домой. Объяснения, которые подсказывал мне взбаламученный и разгоряченный разум, были совершенно нелепыми, но в те минуты казались мне весьма убедительными. Я твердил себе, что у Ласло наверняка есть дружки в жандармском управлении. Начальник знает об этой шайке и боится ее – отсюда все его туманные намеки. Флореску – просто лжец, наглый лжец, и из-за своего бездействия он является фактически соучастником всех убийств. Нельзя верить ни единому его слову. Как он смел клеветать на моего отца, утверждая, будто тому было прекрасно известно, что Ласло – преступник?
Правильнее всего, решил я, будет рассказать В. о прошлом Ласло и о странном поведении начальника жандармского управления, когда тот услышал о найденных в лесу черепах. Это наверняка убедит дядю, что нам всем из соображений безопасности нужно уехать в Вену. Там я обязательно встречусь с высшими жандармскими чинами. Вряд ли влияние Флореску настолько велико, что меня сочтут за сумасшедшего.
Но за время, проведенное в дороге, мой пыл несколько остыл. Через несколько часов я успокоился и начал думать.
Я строил различные предположения, но непременно натыкался на слабое звено: количество черепов. Мог ли один человек за два года совершить столько убийств? Я извлек на поверхность не менее полусотни черепов, в основном детских. Раскопки я прекратил лишь потому, что исчерпал силы, как телесные, так и душевные, чтобы продолжать эту страшную работу. А сколько черепов осталось лежать в этом бескрайнем лесу?
Неужели мой отец сам просил отпустить на свободу такого негодяя, как Ласло? Вспомнив слова Флореску, я не выдержал и заплакал от злости. Какое счастье, что единственными свидетелями этих слез были только лошади да пустынная горная дорога. Я даже осмелился допустить кощунственную мысль: Флореску сказал мне правду. Но как же тогда отец, зная прошлое Ласло, ходатайствовал о его освобождении? Зачем дяде понадобился слуга, оскверняющий могилы? Ведь не мог же мой отец... я с трудом пишу эти слова... не мог же он быть соучастником убийств!
Раздумья утомили меня. В голове не осталось никаких мыслей, но чувство страха – холодного, безымянного страха – не покидало меня. Окружающий мир отодвинулся куда-то в сторону. Краешком сознания я отметил, что уже наступил вечер. Солнце садилось, окрашивая заснеженные вершины гор в нежные розовые тона и заливая окрестности удивительным, каким-то неземным сиянием. Но мне было не до красот природы. Мне слышался голос Машики: "Аркадий Петрович... Приходите ко мне днем, когда он спит. Здесь говорить опасно: слишком много ушей, да и доносчиков тоже хватает... Но не мешкайте, приходите завтра или послезавтра..."
День давно кончился, но я чувствовал необходимость увидеться с Машикой немедленно. Я должен узнать правду... Мой разум пока еще отказывался принять все то, о чем говорил Флореску, однако сердцем я понимал: это правда.
Когда я въехал в деревню, совсем стемнело. Улочки были пусты, а в домишках не светилось ни одного окошка. Я не знал, где, в каком из домов, живет Машика Ивановна, но потребность увидеться с нею завладела всем моим существом. Я зажег припасенный в коляске фонарь и начал поиски. Деревня принадлежала дяде, и я, как мне казалось, имел право вторгаться в крестьянские жилища, тем более что у меня имелось неотложное дело.
Я постучал в дверь первого же дома. Никто не отозвался. Зная, что крестьяне привыкли ложиться рано, я громко позвал хозяев. И снова ответом мне было молчание. Тогда я открыл дверь и, подняв фонарь повыше, переступил порог. Внутри оказалось пусто: ни людей, ни домашнего скарба.
Я направился в соседний дом. Он тоже был пуст, как и следующий. Только в четвертом мне повезло. Дверь мне, правда, не открыли, но заспанный мужской голос объяснил, как найти жилище Машики Ивановны.
Ее дом ничем не отличался от прочих – такое же небольшое строение с соломенной крышей. В соломе возились и попискивали мыши; горящий фонарь высветил блестящие бусинки их глаз. В единственном окошке мигал тусклый огонек. Я громко постучал в дверь. Странно, но Машика мне не ответила.
Звука ее шагов я тоже не услышал. Я постучал снова и позвал хозяйку по имени. И опять – полная тишина.
Наконец я не выдержал и рванул дверь. Она была не заперта и с легким скрипом отворилась... Машика Ивановна, все в том же траурном наряде, сидела за грубым дощатым столом, уткнувшись опущенным лицом в руку, которая покоилась на столе. В паре дюймов от ее головы, повязанной черным платком, стоял простой медный подсвечник. Свеча почти догорела, и расплавленный воск пролился на поверхность стола, на крошечном фитильке билось в последних судорогах голубоватое пламя. Рука Машики Ивановны прижимала к столу сложенный лист бумаги, рядом стояла иконка святого Георгия. Стул зачем-то опоясывал почти ровный круг из серой каменной соли. Должно быть, Машика Ивановна кого-то ждала, да так и заснула, не дождавшись.
Соль хрустнула под каблуком сапога, и я от неожиданности вздрогнул. Подойдя к спящей, я дотронулся до плеча и негромко позвал:
– Машика Ивановна, не бойся, это я – Аркадий Цепеш.
Она не шевельнулась. Я потряс ее за плечо: вначале слегка, потом сильнее. Мой голос поднялся почти до крика... Наконец я понял, что она уже никогда не проснется.
Я осторожно поднял ее за плечи и, словно живую, поровнее усадил на стул. На ее шее я заметил распятие, которое вернул ей на похоронах Раду.
Слова бессильны описать выражение ужаса, застывшее на добром, измученном лице этой женщины и в ее широко раскрытых, нет, даже выпученных глазах. Такие же глаза были у отпиленной головы Джеффриса. Однако на теле Машики я не заметил никаких следов насилия.
Я опустился на колени, прижался щекой к ее остывшей руке и заплакал. Я как будто вновь лишился матери, чьей любви никогда не знал.
Потом я встал, вытер глаза. И тут мой взгляд вновь упал на сложенный лист бумаги. Я увидел, что на нем написано мое имя (прежде его загораживала рука Машики). Почерк был мне незнаком. Я взял письмо, развернул и начал читать.
* * *Брату, которого мне не суждено увидеть.
Я пишу тебе от имени нашего отца Петру. Он хотел сам открыть тебе перед смертью всю правду, но не успел. Он говорил, что твое неведение защищает и твою жизнь, и жизнь твоих близких – жены и сестры. Отец боялся говорить тебе об этом, ибо знал, что тебе придется очень тесно соприкасаться с Владом, а тот сразу все поймет и отомстит. Но я все же рискну тебе рассказать. Надеюсь, эти знания помогут тебе уцелеть в аду, где наш отец провел долгие годы.
Моя мать уверена: Влад еще не посвятил тебя в тайну семейного договора, но это время скоро настанет. И тогда, прошу, крепко помни мои слова: не верь ничему, что он будет тебе говорить. Ему ничего не стоит солгать, если этого требуют его замыслы. Он начнет уверять тебя, что выполняет договор, поскольку считает себя человеком чести, а также из любви к семье и так далее. Однако все это – ложь. То, что о нем говорят крестьяне, – не глупые выдумки. Влад – стригой, бездушное чудовище. Договор для него – не более чем игра, правила которой он принимает только до тех пор, пока ему это выгодно. Наш отец слишком долго верил, будто у Влада есть какие-то благородные принципы. На самом деле у графа только один принцип – творить зло. Он похож на старого волка, который устал просто убивать и вынужден искать себе новые развлечения, и одно из них – уничтожение невинных душ. Сейчас Влад играет с тобой, а до этого – с нашим отцом, в дни его молодости, а еще раньше – с нашим дедом. Эта игра не успевает ему наскучить, поскольку сыграть в нее он может только один раз в поколение. Он обязательно будет заверять тебя в своей любви, но на самом деле он стремится лишь сломать тебя, как сломал нашего отца.
