Идол липовый, слегка говорящий - Бахрошин Николай
– Я же говорю, что я там был!
– Так-так… Подожди, Кукоров, не суетись под клиентом поперед батьки… Что же это получается?
– Как всегда получается. Забыли, наверное, кусок страны, когда печатали новые карты, – предположил Саша. – Их же в начале девяностых печатали, а тогда могли маму родную забыть. Полезных ископаемых в Ващере нет, заводов – нет, приватизировать нечего, да и населения-то всего несколько тысяч человек. Свободно могли забыть.
– А электорат? – удивлялся Гаврилов – Электорат тоже забыли? Голоса избирателей, как можно?
– А – по фигу!
– Так-так… – пыхтел главный. – По фигу – это понятно, это бывает, сплошь и рядом бывает… Подожди, подожди, дай сообразить… Слушай, это же сенсация!
– Какая там сенсация? Распиздяйство обычное! – определил Саша.
– Подожди, подожди… Не суетись… Это – само собой… Слушай, вот что: садись и пиши заметку, – на глазах зажигался главный. – Значит, так: кусок страны исчез с карты России. Так?! А почему исчез? Продали, конечно… Так?! А кто продал… Абрамович с Чубайсом, кто же еще! Значит, так и пиши – Абрамович с Чубайсом торгуют Родиной! По данным нашего источника, из Ващерского края, стертого теперь с лица карты России, пиши, новый кусок нашей северной территории продан американцам! Эта сделка состоялась… допустим, в Лондоне! Посредником выступил небезызвестный всем Борис Абрамович Березовский… Только аккуратно пиши, чтобы в суд не могли подать… Значит, источник! Сам придумаешь какой-нибудь… Сделка века! Чтоб от одной цифры дрожь пробирала… Аляска – отдыхает! Не мне тебя учить… На обложку выставим!
Гаврилов уже окончательно загорелся новой сенсацией. Блестел глазами, раскраснелся мясистым лицом и беспрестанно промокал платком потеющий лоб. Какая-то у него болезнь, что-то с обменом веществ, потому и потеет так сильно, знал Саша.
Несчастный, в сущности, человек… Немолодой, неумный, не талантливый и нездоровый. Сплошные «не», если разобраться.
Когда-то в молодости Гаврилов был врачом-педиатром в интернате для сирот, лечил детишек. Потом его понесло в журналистику, попал на подхват к политикам, так и вынесло его почти на самый верх власти. Но не донесло, помощником президента по каким-нибудь второстепенным вопросам он так и не стал. Теперь Гаврилов регулярно, раз в два-три месяца, запивал на пару недель, потом, до следующего запоя, лечил свой обмен веществ. Написал три романа, опубликовал их за свой счет – бредятина редкостная до изумления, никто из сотрудников больше десяти страниц не осилил, хотя честно пытались под нажимом сверху.
Лучше бы он детишек лечил…
Жалко его, если разобраться. Их всех, коллег и соратников, очень жалко. Хотя они наверняка считают иначе…
– Ну?! Чего стоишь? Иди, садись и пиши! – гаркнул на него главный. – Значит, третью полосу занимаешь всю и озаботь художников иллюстрациями. Чтоб – карта новая, карта старая, все крупным планом. О твоем поведении мы потом поговорим, после номера, не к спеху.
– Не буду я, пожалуй, этого писать, – сказал Саша.
– Чего?!
– Брехня же. Не хочется брехню писать, – спокойно пояснил Саша.
– Чего?! – Гаврилов, все еще оставаясь во власти новой сенсации, смотрел на него с искренним удивлением, как ребенок на чудо-юдо, вдруг материализовавшееся в его спальне. – Кукоров, ты что, пьяный, что ли? Заболел? – догадался он.
– Нет, выздоровел, – отрезал Саша. – Пожалуй, пойду я, Геннадий Петрович, напишу заявление об уходе.
Не дожидаясь ответа, он встал и вышел из кабинета главного редактора. Выходя, улыбался. Таких круглых глаз он давно не видел у Гаврилова.
*
– Ну и что ты теперь будешь делать? – спросил Мишка Бломберг и отхлебнул пива.
Саша тоже отхлебнул пива. Оно было холодным и свежим.
Стараниями Гаврилова в подвале редакции был оборудован небольшой, но уютный бар с настоящей стойкой и разливным пивом. Имелся здесь даже интерьер, оформленный в духе средневекового кабачка с тележными колесами на стенах и причудливыми фонариками под потолком. Днем бар работал как столовая с дешевыми обедами для сотрудников, после 18.00 бармену Вадику было разрешено продавать спиртное. Еще одним несомненным плюсом было то, что толстый Вадик наливал в долг, записывая кружки рюмки и в клеенчатую тетрадку. Цены были в два раза гуманнее, чем в обычном кафе. Сказать нечего – все для блага человека из «желтой» прессы…
Сейчас они сидели в баре вдвоем, рабочий день в редакции только кончался. Кроме них хмурился за стойкой Вадик. Он всегда был хмурым, пока не выпивал первую за день кружку или рюмку, но делал это по английской манере – вечером. Боролся таким образом с полнотой, как он объяснял. Бломберг всегда советовал ему бороться лучше с алкоголизмом, но Вадик объяснял, что не ставит перед собой неразрешимых задач. Он – материалист.
– Завтра заберу трудовую книжку, – сказал Саша.
– А дальше?
– Получу расчет. Денег дадут каких-нибудь.
– Много все равно не дадут, – категорично заявил Бломберг.
– Это понятно.
– Ну, а дальше? – продолжал допытываться Мишка. – Александр Батькович Кукорекин, дальше-то что?
– Может быть, книжку напишу, – сказал Саша. – Писать я умею, ты знаешь.
– Умеешь, чего тут не уметь, – скептически подтвердил Бломберг. – Писать – это легко. Книжку написать – легче легкого. А издать – вообще плевое дело. Особенно сразу и за большие деньги. Вон они, на каждом заборе объявления от издательств: «Требуются авторы, заплатим сразу и много».
– Издеваешься? – спросил Саша.
– Нет. Плачу над твоей нелегкой судьбой.
– А ты не плачь.
– Я попробую, – пообещал Бломберг.
Саша покосился на него. Отхлебнул пива. Мишка немедленно сделал то же самое.
Мишка Бломберг… Старый соратник еще по предыдущей редакции. Щуплый, ехидный и всегда взъерошенный, как распетушившийся воробей. Его голубые глаза были яркими и умными. Впрочем, периодически стекленели. Года три назад Бломберг попал под машину по пьянке и с тех пор хромал и ходил с палочкой. С первого числа каждого месяца Мишка бросал пить, но длилось это не долго. Приблизительно до второго-третьего числа.
В редакции его не слишком жаловали, но печатали охотно. Его колонка остроумного трепа обо всем сразу пользовалась неизменным успехом, хотя платили ему, пожалуй, меньше всех корреспондентов. В качестве своего рода двойки по поведению. Гаврилов часто грозился его показательно уволить. Но все знали, что этого никогда не случится – оставит, как обычно, без зарплаты на одних гонорарах и успокоится. У Мишки с главным были особые отношения, когда-то они вместе начинали в одной редакции, ныне не существующей.
Мишка… Можно сказать, старый друг. А можно?
– Нет, правда, на что жить-то будешь? Или ты все-таки договорился с другим изданием? А сколько тебе там обещали? – допытывался Бломберг.
– Какой ты, Мишка, сегодня нудный… – сказал Саша.
– Ну ладно, кончай! Мне-то можешь сказать? Не постороннему же человеку! – не отставал Бломберг.
– Ни с кем я не договаривался… Слушай, Бломберг, тебе сколько лет?
– Тридцать шесть. А что?
– Какое совпадение, мне – тридцать пять. И чем мы с тобой занимаемся? Пишем всякую фигню за кусок хлеба? Самих ведь воротит…
Бломберг отхлебнул пива.
– Ага. Понятно. Так бы сразу и говорил, – сказал он. – А то развез тут: Ващера, другой мир, третья страна, четвертое измерение… Сказал бы сразу – я бы понял.
– Чего бы ты понял?
– Что обрыдло тебе все подряд. Бывает. Мне тоже обрыдло. Но я, видишь, держусь пока. Не допускаю творческие кризисы до их летального исхода.
– Творческие кризисы? А при чем тут творчество?
– Повторим по пиву?
– А то!
Они взяли еще по кружке.
Объяснить? А как объяснить?
Тем не менее Саша попытался. Попробовал, как мог, передать Мишке слова Иннокентия про черное и белое, про то, что ты должен быть или на черной стороне, или на белой, и уж в этом, по крайней мере, в тридцать пять тире тридцать шесть лет отдавать себе отчет, на какой стороне ты находишься.
