Стивен Кинг - Долорес Клейборн
Они растянулись в линию от Ист-Хед до Хайгей-тского леса и прочесали лес, а потом и Русский Луг по направлению к дому. Я видела, как они, смеясь и перебрасываясь шутками, шли по лугу, но шутки сменились проклятиями, как только они вступили в наши владения и добрались до зарослей ежевики.
С замиранием сердца я следила за ними, стоя у входной двери. Я помню, как думала, что, слава Богу, Селены нет дома — она пошла навестить Лауру Лэнгилл. Потом я испугалась, что из-за колючек ежевики они пошлют все к черту и прекратят поиски, так и не добравшись до старого колодца. Но они продолжали идти. Я сразу же услышала крик Сонни Бенуа:
— Эй, Гаррет! Сюда! Иди сюда! — и я поняла, что Джо найден.
Конечно же, последовало вскрытие трупа. Они сделали это в тот же день. когда нашли Джо; кажется, оно еще продолжалось, когда Джек и Алисия Форберт с наступлением сумерек привезли мальчиков. Малыш Пит плакал, он был растерян — я не думаю, что он осознавал, что же в действительности произошло с его папочкой. Однако Джо-младший понимал, и, когда он отозвал меня в сторонку, я подумала, что он собирается задать мне тот же самый вопрос, что и Селена, и я приготовилась повторить свою ложь. Но он спросил меня абсолютно о другом.
— Ма, — сказал он, — если я обрадовался, что он умер, меня Господь пошлет в ад?
— Джо, человек не властен над своими чувствами, и мне кажется, Бог знает об этом, — ответила я.
А потом он расплакался и сказал нечто, что разбило мое сердце.
— Я пытался любить его, — вот что он сказал мне. — Я всегда пытался, но он не позволил мне.
Я обняла сына и изо всех сил прижала к себе. Мне показалось, что я сейчас тоже разрыдаюсь… вы же помните, что я плохо спала, к тому же у меня не было ни малейшего представления о том, как оно все повернется.
Во вторник было дознание, и Люсьен Мэрси, который за все время своей врачебной практики столкнулся с единственным подобным смертельным случаем на Литл-Толл, наконец-то сообщил, что мне позволено похоронить Джо в среду.
А вот в понедельник, за день до дознания, позвонил Гаррет и спросил, не могла ли бы я заглянуть к нему в офис на пару минут. Я ждала и боялась этого звонка, но у меня не было выбора, нужно было идти, поэтому я попросила Селену покормить мальчиков завтраком и ушла. Гаррет был не один. С ним был доктор Джон Мак-Олиф. К этому я тоже была более или менее готова, но все же мое сердце начало биться чаще.
В те годы Мак-Олиф был медицинским экспертом. Он умер три года спустя, когда снегоочиститель врезался в его «фольксваген». После смерти Мак-Олифа экспертом стал Генри Бриартон. Если бы в 1963 году экспертом был Бриартон, я чувствовала бы себя намного легче в тот день, готовясь к нашему маленькому разговору. Бриартон был умнее Гаррета Тибодо, но только немного. А вот Джон Мак-Олиф… ум его был острее лезвия.
Это был чистопородный шотландец, появившийся в наших местах после окончания второй мировой войны, громкоголосый и шумный. Я думаю, что он был американским гражданином, раз уж он занимал такую государственную должность, но вот говорил он совсем не так, как местные жители. Это не играло для меня особой роли, я знала, что вынуждена предстать перед ним, американец ли он, шотландец или вообще китаец.
У него были белые, как снег, волосы, хотя вряд ли ему было больше сорока пяти, и пронзительные ярко-голубые глаза. Когда он смотрел на вас, возникало такое ощущение, будто он проникает вам прямо в душу и расставляет там ваши мысли в алфавитном порядке. Как только я увидела его сидящим рядом с Гарретом и услышала щелчок закрывшейся за мной двери, я поняла, что то, что произойдет завтра на дознании, не имеет абсолютно никакого значения. Настоящий допрос произойдет прямо сейчас в этой маленькой комнатке городского констебля, на одной стене которой висел календарь, а на другой — фото матери Гаррета.
— Прошу извинить, что надоедаю тебе в дни печали и траура, Долорес, — произнес Гаррет. Он как-то нервно потирал руки, напомнив мне этим жестом мистера Писа из банка. На ладонях у него, должно быть, были мозоли, потому что при потираний слышался такой шорох, будто кто-то водил наждачной бумагой по сухой доске. — Но вот доктор Мак-Олиф хотел бы задать тебе несколько вопросов.
По растерянному взгляду, брошенному им на доктора, я поняла, что он не догадывается, что это будут за вопросы, и это еще больше испугало меня. Мне не понравилось, что этот шотландец считает дело настолько серьезным, что предпочел личное доследование, не давая бедняжке Гаррету Тибодо ни малейшего шанса довести дело до конца самостоятельно.
— Мои глубочайшие соболезнования, миссис Сент-Джордж, — с сильным шотландским акцентом произнес Мак-Олиф. У этого невысокого, ладно скроенного мужчины были маленькие аккуратные усики, такие же седые, как и его волосы, на нем был шерстяной костюм-тройка, да и по всему его виду, как и по акценту, сразу было видно, что он шотландец. Эти синие глаза как буравчики вонзились в мой лоб, и я поняла, что он вовсе не сочувствует мне, несмотря на все его слова. Возможно, он вообще никому не сочувствует… даже самому себе. — Мне очень, очень жаль, сочувствую вашему горю.
«Конечно, и если я поверю в это, вы скажете мне еще кое-что, — подумала я. — В последний раз, док, вы сожалели тогда, когда, сходив в платный туалет, вдруг обнаружили, что на ширинке сломалась молния». Но уже тогда я решила, что не покажу ему, насколько сильно я испугана. Возможно, он подозревал меня, а может быть, и нет. Вы же помните, что из того, что было известно мне, он мог сказать только то, что, когда они положили Джо на стол в морге окружной больницы и разжали его кулаки, то из них выпал маленький кусочек белого нейлона — кружево от женской комбинации. Хорошо, такое вполне могло быть, но я все равно не хотела доставлять удовольствие Мак-Олифу, корчась и извиваясь под взглядом его пронзительных глаз. А ведь он привык видеть, как люди ежатся, когда он смотрит на них; он воспринимал это как должное, и это нравилось ему.
— Благодарю вас, — сказала я.
— Присаживайтесь, мадам, — пригласил он, коверкая слова на шотландский манер, таким тоном, словно это был его собственный кабинет, а не бедного, смущенного Гаррета.
Я села, и он спросил у меня разрешения закурить. Я ответила, что, насколько я понимаю, от моего разрешения здесь ничего не зависит. Он захихикал, как будто я рассказала смешной анекдот… но глаза его не смеялись. Он вытащил большую старую черную трубку из кармана пиджака и набил ее табаком. Но, проделывая все это, он не сводил с меня своих пронзительных глаз. Даже когда он пытался поудобнее зажать трубку между зубами, он не отводил взгляда. Меня била нервная дрожь, когда эти глаза пробуравливали меня сквозь табачный дым, и я снова подумала о свете маяка — говорят, что его свет виден в двух милях даже в те ночи; когда туман настолько густой, что ничего не заметно уже на расстоянии вытянутой руки.
