Людвиг Павельчик - Тропами ада
Я медленно повернул голову – она сидела рядом, упираясь руками в поверхность камня за спиной и непринужденно вытянув ноги, как будто сидела не на обломке скалы у темной реки ночью, а в шезлонге на солнечном пляже. Взгляд ее был устремлен вдаль, туда, где, опутанные темнотой, скрывались невидимые более кроны деревьев леса. Неизменное серое платье все так же идеально облегало ее фигуру, а лицо девушки, бывшее практически одного цвета с белым кружевным воротником, по-прежнему хранило печать томной грусти.
Казалось, она совсем не замечает моего соседства, но я знал, что это не так. Она видела и чувствовала много больше, чем можно было подумать и чем дано человеку. Что-то подсказывало мне – Дама в сером человеком не была. Но она дышала, по крайней мере – ее высокая грудь равномерно вздымалась, она двигалась, чему я сам неоднократно был свидетелем, и она была осязаема, в чем я также имел уже возможность убедиться. Оценка же иных, духовных, критериев, была мне недоступна. Я вдруг подумал, что еще ни разу не слышал ее голоса – все наше общение до сегодняшнего дня имело форму пантомимических сцен, пусть и очень выразительных. Возможно, конечно, что смех, настигший меня когда-то в саду, равно как и голос, напевающий что-то речитативом, пренадлежали ей, но я не мог за это поручиться.
Между тем, само присутствие женщины из моих грез здесь, на камне, в непосредственной близости от меня, повергло меня во что-то, схожее с экстазом и мысль о том, что, протянув руку, я мог бы дотронуться до нее, сводила меня с ума. Она выглядела поразительно свежей и притягательной и долго противиться ее чарам было за пределами моих человеческих возможностей. И, когда какая-то часть меня попыталась было выкрикнуть из глубин сознания последнее предостережение от шага в бездну, я решительно подавил этот визгливый и до колик осточертевший мне голос, не в силах более изводиться сомнениями и разрываться между разумом и страстью. Оскорбленный моей грубостью, разум поник и замолчал навеки.
Вздохнув и попросив прощения у всего святого, я вытянул руку и провел по светлым волосам моей родной незнакомки, что мне хотелось сделать с той самой минуты, когда я впервые увидел ее. Ниспадающие на плечи и спину девушки волосы оказались удивительно мягкими и шелковистыми на ощупь, что я откуда-то знал заранее, и, прикоснувшись к ним, я уже не мог отнять руки и продолжал перебирать чуть вьющиеся пряди. При этом меня не покидало ощущение, что я делаю это уже в сотый раз – мне было все знакомо в моем чудесном призраке, пришедшем, чтобы разделить мое одиночество – волосы, руки, губы, овал лица и поза – я знал Даму в сером целую вечность! Наверное, именно так и бывает, когда двое на самом деле составляют пару – в глазах Бога, но не церкви и уж, тем более, не бюро записи гражданского состояния, веками терроризирующих население планеты. Осмеянная мною неоднократно теория, утверждающая, что "где-то бродит твоя половина", казалась мне теперь не такой уж нелепой. Но что, если мать-природа – главный министр в небесном правительстве – ошибется с просонья и поместит искомую тобой "половину" в иное время? Скажем, на пару сотен лет вперед? Не эта ли ошибка – причина фатального одиночества, не она ли снабжает мир маньяками, аскетами и женщинами-политиками? Не ее ли пером написан сценарий и моей жизни?
Ночь была необыкновенно теплой, даже для лета. Не душной, не липнущей комарами и не текущей за шиворот струйками пота, а именно теплой, по-домашнему уютной, когда просто приятно жить. Обретенная мной "половина" наконец отреагировала на мои ненавязчивые знаки внимания, повернувшись и посмотрев мне в глаза долгим отсутствующим взглядом, как будто смотрела и не на меня вовсе, а насквозь, куда-то вдаль, где скрывалось что-то безумно притягательное, но мне неведомое. Многим мужьям знаком этот взгляд и его часто приписывают "романтической мечтательности" супруги, и лишь немногие знают, что он является стопроцентным знаком планируемой или, в большинстве случаев, уже претворенной в жизнь, измены, и пора уже не восторгаться, а озадачивать адвоката.
В моем же случае присутствие адвоката было бы излишним – насколько я знал, не существовало судов, занимающихся тяжбами с призраками, к тому же, не связанными с тобой ничем, кроме каприза потусторонних сил. Меня самого удивляло то спокойствие, с которым я обо всем этом думал, словно шашни со всякого рода нечистью относились к моим будничным занятиям и не было абсолютно никаких причин волноваться.
Да, прочь волнения и отравляющее чувство опасности! Прочь недомолвки и ложное ханжество! Лишь мутная, бурлящая река страсти в состоянии оживить замерзшие чувства и вызвать послегибельную эйфорию, с ревом и шумом прокатить нас по своим волнам до самого устья, до места впадения в бескрайнее море развязной похоти! Как только губы безумной ведьмы впились в мои – моя рука отработанным движением скользнула под подол серого платья и воды вышеупомянутой реки сомкнулись над нами навечно.
Дневник Патриции Рауфф
11 Мая 1828 года
Вот это скандал! Наконец-то хоть какое-то развлечение на задворках ада! Однообразные дни уже настолько приелись, что выть хочется. И, что хуже всего – никакого просвета на горизонте; так и придется всю жизнь провести на обочине. Хоть я и обожаю наш дом, реку, лес и Роберта, но я предпочла бы, чтобы жизнь немножко встряхнулась и зашевелилась по-активнее. Но, к несчастью, по-настоящему шевелятся здесь только шлюхи.
Глупый отец Роберта прогнал-таки свою жену! Целую неделю изводился, нервничал и пил – не мог решиться. А сегодня всучил ее в руки какой-то узел и отправил на все четыре стороны. Должно быть, все же к родственникам, если те ее, конечно, примут, ибо живы еще пережитки древности как "фамильная честь", "незапятнанная репутация" и тому подобный бред. Роберт, натурально, весь извелся от переживаний – мать все-таки!-, но отец запретил ему встревать и он целый день проторчал в саду, бегая с угла в угол и заламывая руки, как барышня. Смешной какой! Я же ужасно рада, хотя уж засомневалась было, что отец Роберта поступит по-мужски; боялась, что проглотит и стерпит, как большинство идиотов, ан нет! По моему вышло. Она всегда на меня как-то косо смотрела, потому и я особо ее не праздновала. Ну, а уж после того, как мне донесли, что она титулировала меня "деревенской шлюхой", пропали последние крохи моего к ней человеческого отношения. Пришлось приподнять краешек ее покрывала, показав всем, кто из нас более достоен данного титула: я ли – никому ничего не должная в силу моего вольного положения девка, или она – мать семейства и уважаемая плебеями благодетельница, при этом сжигаемая долгие годы страстью к моему отцу и готовая не только его, но и его коня обслужить, если такой приказ поступит. Хотя папа уж несколько лет там не появляется и, полагаю, зеркало ей объяснило – почему.
