Йон Линдквист - Впусти меня
— Можно… мне войти?
— Да.
И тут на него что-то нашло.
— Скажи, что мне можно войти.
Эли подняла голову, хотела что-то сказать, но промолчала. Потянула на себя дверь, будто собираясь ее закрыть, остановилась. Потоптавшись босыми ногами, она произнесла:
— Входи.
Она повернулась и ушла вглубь квартиры. Оскар проследовал за ней, закрыв за собой дверь. Он поставил сумку в прихожей, снял куртку и повесил ее на пустую вешалку.
Эли стояла в дверях в гостиную, уронив руки. На ней были трусы и красная футболка с надписью «Iron Maiden» поверх нарисованного черепа, украшавшего их диски. Оскар смутно припоминал эту футболку — он видел похожую на помойке. Неужели та самая?!
Эли изучала свои грязные ноги.
— Зачем ты так сказал?
— Ну, ты же так говоришь.
— Да. Оскар…
Она умолкла. Оскар стоял не двигаясь, держась за только что повешенную куртку. Глядя на нее, он спросил:
— Ты вампир?
Она обхватила себя руками, медленно покачала головой:
— Я… питаюсь кровью. Но я… не такая.
— А что, есть какая-то разница?
Она очень серьезно посмотрела ему в глаза и сказала:
— Разница очень большая.
Пальцы ее ног то сжимались, то разжимались. Голые ноги были совсем тоненькие; там, где заканчивалась футболка, можно было разглядеть белые трусы. Он махнул рукой в ее сторону:
— Так ты что… мертвая?
Она улыбнулась — впервые с тех пор, как он пришел.
— Нет. А что, не видно?
— Да не, я не в том смысле… Ну, ты типа когда-то умерла?
— Нет. Но я очень долго жила.
— Так ты старая?
— Нет. Мне двенадцать лет. Только уже очень давно.
— Значит, ты все-таки старая. Внутри. В голове.
— Нет. Не старая. Мне и самой это кажется странным. Никак не могу понять, почему я так и не становлюсь взрослее.
Оскар подумал, погладил рукав своей куртки.
— Может, как раз поэтому?
— В каком смысле?
— Ну… ты не можешь понять, почему тебе всего двенадцать, потому что тебе всего двенадцать.
Эли подняла брови:
— Хочешь сказать, я дура?
— Нет. Просто медленно соображаешь. Как все дети.
— Да что ты говоришь? И как успехи с кубиком Рубика?
Оскар прыснул, посмотрел ей в глаза и вспомнил ее зрачки. Сейчас они выглядели совершенно нормальными, но он же видел, какими они были… И все равно… это не укладывалось в голове. Он не мог поверить.
— Эли. Ты все выдумала, да?
Эли провела рукой по черепу на футболке, и ладонь застыла на открытой пасти чудища.
— Ты все еще хочешь заключить со мной союз?
Оскар невольно отпрянул:
— Нет!
Она посмотрела на него с грустью, даже упреком:
— Да не в том смысле! Ты же понимаешь, что…
Она умолкла. Оскар продолжил за нее:
— … что если бы ты хотела меня убить, ты бы давно это сделала.
Эли кивнула. Оскар сделал еще полшага назад. Сколько секунд потребуется на то, чтобы выскочить из квартиры? Взять сумку или оставить здесь? Эли, казалось, не замечала его беспокойства, внезапного желания убежать. Оскар остановился, напрягшись:
— А я не… заражусь?
Не отрывая взгляд от черепа на своей футболке, Эли покачала головой:
— Я не хочу никого заражать. Тем более тебя.
— Тогда что это за союз?
Она посмотрела туда, где, как ей казалось, он стоял, но обнаружила его совсем в другом месте. Помедлила. Потом подошла к нему, взяла его лицо в свои ладони. Оскар ничего не понимал. Вид у Эли был… бесстрастный. Отсутствующий. Но это не имело ничего общего с лицом, увиденным им в подвале. Кончики ее пальцев коснулись мочек его ушей. Оскар почувствовал, как по телу разливается спокойствие.
Ну и пусть.
Будь что будет.
Лицо Эли было сантиметрах в двадцати от его собственного. Изо рта ее шел странный запах, как в сарае, где папа хранил металлолом. Да Ее дыхание пахло… ржавчиной. Она погладила его ухо кончиком пальцев. Прошептала:
— Я так одинока. Никто ничего не знает. Хочешь узнать?
— Да.
Она быстро приблизила свое лицо к нему и обхватила его верхнюю губу своими — теплыми и сухими. Его рот наполнился слюной, и он сомкнул губы вокруг ее нижней губы, тут же ставшей влажной и податливой. Их губы плавно скользили, изучая друг друга, и Оскар погрузился в теплую темноту, вдруг наполнившуюся светом, превратившуюся в большое пространство, дворцовую залу, с длинным столом посредине. Стол буквально ломился от яств, и Оскар…
…подбегает к блюдам с едой, хватает ее руками. Вокруг него другие дети, большие и маленькие. Все едят. Во главе стола сидит… мужчина? Женщина?..
…Господин, с каким-то сооружением на голове, — должно быть, париком. Голову его венчает целая башня из волос. Он сидит, вальяжно откинувшись на спинку стула, с бокалом, наполненным темно-красной жидкостью, затем отпивает из него и благосклонно кивает Оскару.
Они все едят и едят. В глубине зала, у стены, Оскар видит бедно одетых людей. Они с тревогой следят за происходящим. Какая-то женщина, с коричневой шалью поверх волос, стоит, сцепив руки на животе, и в голове у Оскара проносится: «Мама».
Затем раздается позвякивание металла о край бокала, и все взгляды обращаются на господина во главе стола. Он встает. Оскар его боится. У него маленький, узкий рот неестественно красного цвета. Лицо белее мела. Оскар чувствует, как мясной сок стекает с его губ, во рту — кусок мяса, который он осторожно трогает языком.
Господин в парике вытаскивает кожаный кошель. Изящным движением он развязывает тесемки и высыпает на стол пару больших белых игральных костей. Кости катятся по столу, сопровождаемые гулким эхом, и замирают. Господин берет кости и протягивает их Оскару и остальным детям.
Человек открывает рот, собираясь что-то сказать, но в ту же минуту кусок мяса выпадает изо рта Оскара, и…
Губы Эли разомкнулись, она выпустила его голову из своих ладоней и сделала шаг назад. Превозмогая страх, Оскар попытался снова вызвать в сознании дворцовую залу, но тщетно.
— Это все было на самом деле, да?
— Да.
Они немного постояли молча. Потом Эли сказала:
— Хочешь уйти?
Оскар не ответил. Эли потянула край футболки, подняла руки, снова отпустила.
— Я никогда не причиню тебе вреда.
— Я знаю.
— О чем ты думаешь?
— Футболка… это та, с помойки?
— Да.
— Ты ее хоть постирала?
Эли не ответила.
— Ты все-таки иногда бываешь страшной грязнулей.
— Если хочешь, я переоденусь.
— Ага, давай.
*Он читал о человеке, лежавшем сейчас на каталке. Серийный убийца.
Кого только не возил Бенке Эдвардс по этим коридорам, ведущим к моргу. Мужчин и женщин всех возрастов и размеров. Детей. Детских каталок у них не водилось, и мало что так брало Бенке за душу, как пустоты вокруг тела на каталке, когда приходилось возить детей: маленький контур под белой простыней у изголовья, а дальше — пустота и ровная материя. Для него эта пустота олицетворяла саму смерть.
Но сейчас перед ним был взрослый мужчина, более того — знаменитость.
Он вез каталку по пустынным коридорам. Единственный звук, нарушавший тишину, — скрип резиновых колес по линолеуму. Здесь не было никаких стрелок на полу. Попавших сюда непременно сопровождал кто-нибудь из персонала.
Бенке пришлось ждать на улице, пока полицейский фотографировал тело. За ограждением стояло несколько журналистов с камерами, снимающих здание больницы, сверкая мощными вспышками. Завтра эти фотографии окажутся в газетах, снабженные пунктиром, указывающим траекторию падения.
Одним словом, знаменитость.
Очертания под простыней ничем этого не выдавали. Очертания как очертания. Бенке знал, что мертвец выглядел как настоящий монстр, что тело его лопнуло, как воздушный шар с водой, упав на промерзшую землю, и был рад простыне. Под простыней все равны.
И все же многие, пожалуй, испытали бы облегчение, оттого что эта глыба мертвого мяса скоро окажется в холодильнике, чтобы затем переехать в крематорий, когда патологоанатомы сделают свое дело. У покойника была рана на шее, особенно заинтересовавшая криминального фотографа.
Хотя какая разница?
Бенке считал себя в некотором роде философом, — видимо, профессия накладывала свой отпечаток. Ему так часто приходилось видеть, что такое человек, когда не остается ничего наносного, что он даже разработал собственную теорию. Она была довольно проста: «Человек — это мозг».
Его голос гулким эхом отозвался в коридорах, когда он остановил каталку перед входом в холодильник, набрал код и открыл дверь.
Да. В человеческом мозге заложено все, с самой первой минуты. Тело — лишь система жизнеобеспечения, которую мозг обречен таскать за собой ради собственного существования. Но с самого начала в мозге заложено абсолютно все. И единственный способ изменить такого, как этот, под простыней, — это прооперировать мозг.
