Василий Щепетнёв - Чёрная земля (Вий, 20-й век)
Ручка левой, ближайшей ко мне дверцы, начала поворачиваться. Я снял запор, пусть открывают, если хочется, а сам отодвинулся к противоположной стороне.
Дверь раскрыли не постепенно, а рывком, со стуком. Я включил знаменитый фонарь. Никогда раньше не видел, чтобы миниатюрная лампочка перегорала так же, как и обыкновенная — мгновенно, испустив на долю секунды неживой фиолетовый свет. Я толком ничего не разглядел, а что увидел — не осознал. Просто схватил ружье и выстрелил в раскрытую дверцу.
За этим я сюда и ехал, верно?
Пальбу внутри автомобильной кабины я ранее не практиковал. Ружье дернулось, горелый порох пах нестерпимо. Весь заряд дроби вылетел наружу, но это получилось скорее случайно, нежели благодаря моей сноровке. Я подался к двери и, выставив ружье наружу, ударил из другого ствола, совершенно вслепую, потом поспешно захлопнул дверь и заперся.
Я попал. Охотник ощущает это интуитивно, или, может быть, просто слышит удар дроби о тело. Не знаю. Но что попал — был уверен. Но так же был уверен, что не убил.
Я спешно перезарядил ружье. Что дальше?
Возня в кузове усилилась, что-то простучало по крыше кабины, перебираясь вперед, на капот. Нет, стрелять через стекло я не стану. Если разобьют, тогда.
Автомобильное стекло — не оконное. Оно выдерживает встречный ветер на скорости в сто километров. Удары в него, вялые, нерешительные, выдержало тоже. Били не камнем, голой рукой, так мне показалось.
Тонкие всхлипывания донеслись откуда-то сбоку, и капот очистился, попытки пробить стекло прекратились. И с кузова соскочили, слышен был глухой удар оземь, не тяжелый, не легкий. Так падает куль сахара — непружиняще, бездушно.
Всхлипывания усилились, стали многоголосыми.
Я слушал их в полной тьме, пытаясь обрести здравый смысл, скепсис, прежний взгляд на мир. Одна, мгновенная вспышка перегоравшей лампочки, не многого же нужно, чтобы смутить ум.
Скулят и скулят.
Я повернул фару на шарнире, есть у «Чуни» такая, в сторону, откуда доносился этот плач, включил. Свет был неожиданно тускл, но я разглядел — несколько темных силуэтов окружили распростертое на земле тело. Я поправил фару, чтобы навести луч поточнее. Тело зашевелилось и поползло в мою сторону, постепенно приподнимаясь, ускоряя движение.
Я начал вертеть ручку стеклоподъемника, обдирая костяшки пальцев о дверцу. Наконец, щель стала достаточно большой. Просунув в нее ствол, я выстрелил вновь, дуплетом.
Дробовой заряд на таком расстоянии действует подобно разрывной пуле. Ползущий ко мне был опрокинут, отброшен, вбит в землю.
Скулеж перешел в вой, скорбный и злобный одновременно, луч фары на глазах стал слабеть. Я поспешно отключил свет, боясь окончательно посадить аккумулятор.
Вдруг все стихло — разом, как по команде. Один лишь дождь лил и лил, сквозь полуоткрытое боковое окно залетали брызги. Замочит сидение, подумалось мне. И, следом — пора уезжать.
Второе ружье, «Ижевка», заряжено было жаканом. Можно медведя завалить, лося. Но против тех, кто во тьме — поможет ли?
Атака началась со всех сторон одновременно. Удары, куда сильнее, яростнее прежнего, обрушились на стекло, и оно затрещало. Я представил, как трещины побежали во все стороны. И сзади в окошечко — не слабее. Ручки дверей скрипели, не поддаваясь попыткам их открыть — или, судя по силе, оторвать.
Я надавил на стартер. Нет, ничего не произошло. Силы аккумулятора иссякли.
На несколько мгновений — пока я пытался запустить мотор — натиск ослаб, но затем возобновился пуще прежнего.
Долго моя коробочка не выдержит.
Я вернулся на водительское место, нашел ручной тормоз. Не зря же выбрал место для стоянки, были сомнения.
Рука, цепкая, сильная, ухватила меня за плечо и потянула из кабины. Я и не пытался отцепиться, а начал шарить ружье.
Стекло было опущено не полностью, и вытащить наружу меня не удавалось. Тут же затрещало выламывое боковое стекло. Ружье, наконец, отыскалось, я уперся стволом в забиравшегося в кабину и выстрелил.
Скоро совсем оглохну.
Плечо мое освободилось, и я снял машину с ручного тормоза. На первой передаче «Чуня» медленно покатил вниз. Давай, миленький, давай, выноси.
Мотор запустился в самом конце пригорка. Больше всего я боялся, что он захлебнется, заглохнет, но нет, не даром я обихаживал его и холил.
Постепенно я прибавлял обороты. Не заехать бы куда, не остановиться. Пришлось включить ближний свет. Луч мерцал, бился, но не гас.
Я переключился на вторую передачу.
Земля подраскисла, и вести машину приходилось медленно, плавно, как на сдаче экзамена. Еду, но куда?
Путь вел на кладбище. Вывернув руль, я свернул в сторону, огибая пригорок. Дорога, некатаная, едва угадывалась и днем, а сейчас я двигался почти вслепую, боясь, что соскользну колесом в канаву или упрусь в дерево.
Впереди показались избы, глухие, темные, без единого огонька. Въезд в деревню, единственную улочку, по обеим сторонам которой и выстроились Шаршки. Знакомое место. Скоро изба бабы Насти, от которой я помню каждый ухаб.
Дождь припустил. Дворники справлялись с каплями, но разогнать ручьи не могли. Не успевали. Быстро, все происходит слишком быстро, я не поспеваю.
Черная деревня, черная дорога, черное небо. И я в пути.
Струи теперь падали почти отвесно, лучи фар упирались в дождь, но я двигался вперед. Немного, осталось совсем немного.
Показалась знакомая изба. Из открытых ворот выбежал кто-то, выбежал и остановился посреди дороги, не объедешь. А по сторонам, высвеченные светом фар, остальные. Успели добраться. Напрямик. Четверо, пятеро, не сосчитать.
Стоявший посреди дороги не отворачивался, не заслонялся от света. Просто стоял.
Загородить собой дорогу — не лучший способ останавливать машину. Тем более ночью. Тем более, такой ночью.
Я посигналил. Сигнал у меня громкий, ревун. Стоявший не посторонился, только поднял голову. До этой секунды я сомневался, теперь — нет. Не сбавляя скорости, непрерывно сигналя, я продолжал ехать прямо. Мне некуда сворачивать.
Другие, те, что у забора, подобрались, готовясь. Ждут, когда я остановлюсь…
Удар оказался совсем легким, почти неощутимым. Тело отлетело вперед, затем хрустнуло под колесом, или мне просто показалось, что хрустнуло. Машина чуть качнулась, выезжая на дорогу, ведущую в Глушицы.
То, что я видел, было уже не Петькой. По крайней мере, не тем Петькой, которого я знал. Я уговаривал себя всю дорогу домой. Длинную дорогу, слишком длинную для одного человека. Если в сбитом мной и оставалось частица человека, частица прежнего Петьки, то для нее я совершил благо.
