Пол Хасон - Сувенир
Лицо Маккея озарило понимание.
— Ну, тогда неудивительно, что она жертвует его Институту, правда? — медленно проговорил он.
Шон рассмеялся.
— Вот пусть он и остается в Институте после всего, что вы мне наговорили. Если честно, мне очень жаль, что она не оставила треклятую штуковину в Кашеле — там, где нашла ее.
Маккей наградил его пристальным взглядом.
— Может быть, именно это ей и следовало сделать, — сказал он, толком не понимая, почему.
* * *В поисках Джека Вейнтрауба Шон оглядел облицованный темными панелями, забитый сделанными в прошлом веке фотографиями зал ресторана с высоким потолком. Головы лосей, оленьи рога, лампы с оранжевыми абажурами. Голова бизона. У дверей — драцены со скудной листвой. Серые гравюры: Джордж Вашингтон, птицы, охотники, игроки в крикет, пышущая здоровьем девица с влажной улыбкой. Из динамиков над дверью неслось „Не могу перестать любить тебя“. Продюсера Шон обнаружил за столиком у окна.
Извинившись, Шон объяснил отсутствие Энджелы. Вейнтрауб кивнул. Он не производил впечатление чрезмерно огорченного — казалось, ему вообще все равно. Он выглядел подавленным и, похоже, нервничал по поводу предстоящей встречи не меньше Шона.
Последовав его примеру, Шон заказал „дайкири“. Музыка плавно перешла в „Мистер Чудо“. Безотносительно к делу они поговорили об инфляции и о последнем разводе Вейнтрауба. Шон не сводил глаз с бронзовой женщины, державшей электрический канделябр. Возле статуи стоял настоящий бостонский вереск. За ней в нише виднелось соседнее помещение, обставленное, как библиотека. Уходящие к потолку ряды книг. Массивная хрустальная люстра. Подошел официант. Они заказали куриный пирог и лапшу „феттучини“.
За едой Вейнтрауб ни разу не сострил. Шон обнаружил, что и сам все время норовит скользнуть взглядом мимо коллеги, за окно, и задержаться на зеркальном фасаде нового здания „Джона Хэнкока“, стоявшего прямо напротив ресторана. Он угрюмо подумал, что оно такое же темное и непостижимое, как мысли организации, которую приютило. Конторы телевизионщиков находились на сороковом и сорок первом этажах. Когда это здание только возвели, в один прекрасный день вылетели все стекла. Конструкцию пришлось целиком облицевать фанерой. Самый большой фанерный ящик в мире, будь ему пусто. Отчего же все стекла выскочили, задумался Шон.
Играли „Когда я влюбляюсь“.
К половине второго они поели.
Просмотр начался в два. Пока шел фильм, администраторы с телевидения — двое неопрятных мужчин и женщина (невысокого роста, привлекательная, в сапогах) — не сказали ни слова. Наблюдая уголком глаза за их бесстрастными лицами, Шон страдальчески подумал, что эти люди явно испытывают к Ирландии отвращение. Потом зажегся свет, и телевизионщики, опять-таки без единого слова, снова исчезли, оставив Шона с Вейнтраубом попариться еще немного.
— Сволочи, — проскрежетал Вейнтрауб.
Шон почувствовал, как в нем впервые в жизни неожиданно вспыхнула симпатия к этому человеку.
Они вернулись на сороковой этаж в обитую плюшем приемную. До совещания предстояло убить еще полчаса.
Шон все глубже погружался в выложенную кожаными подушками пропасть отчаяния. Вейнтрауб зарылся в толстый еженедельник „Всякая всячина“. Им было больше нечего сказать друг другу. С объяснениями было покончено. Теперь они жаждали только ответов.
В без четверти четыре чья-то секретарша пригласила их следовать за ней в какую-то контору.
Совещание длилось менее получаса. На нем присутствовал один из мужчин и интересная женщина. Кажется, последнее слово было за ней. Шон отметил, что дама надушена крепкими духами, которые напомнили ему „Шалимар“, но не были им.
В первый раз улыбнувшись, она сообщила Шону, что фильм им очень понравился. И что они наметили дату выхода в эфир на двадцать восьмое января. Школьный сценарий их тоже заинтересовал. Он показался им „стоящим“. Ее саму привлек феминистский аспект. У нее возникли кое-какие предложения. Когда, по их мнению, они могли бы начать? Да, а еще у нее есть и другой сценарий, который они, возможно, захотели бы обдумать. Но об этом можно было поговорить позже.
В четверть пятого они ушли.
Распираемый хорошими новостями, Шон схватил трубку стоявшего на столе секретарши телефона и позвонил домой. В трубке слышались бесконечные длинные гудки. Шону не верилось: Энджелы, мать ее так, все еще не было. После минутных раздумий он нажал на рычаг и, тыча пальцем в кнопки, набрал другой номер. Ответил хрипловатый голос Сюзанны.
Он тихо сказал, что сейчас приедет.
У главного входа в здание они с Вейнтраубом расстались. Продюсер был в таком же приподнятом настроении, как и Шон, и под перезвон „Гуччи“ выплясывал скромную джигу радости — странная выделывающая антраша фигурка, превращенная в карлика многочисленными зеркальными колоннами и циклопическими черными стенами с их наклонными фресками из красных и желтых цифр. Шон почувствовал, что очень тронут восторгами Вейнтрауба. Они добавили личности Джека совершенно новую грань. Он напоминал попавшего в Вегас маленького мальчика. Барабаны крутились, крутились без остановки, и вот, наконец, в ряд вышли три — чтоб их! — нет, не три паршивых вишенки, три колокольчика, Господи помилуй… зазвонили звонки, замигали лампочки, и на пол водопадом хлынули серебряные доллары.
— И поцелуйте за меня вашу красавицу-жену, да покрепче! — крикнул Вейнтрауб, когда они разошлись.
Насвистывая, полный мыслей о представлении на „Эмми“ и торжественных речах, Шон проворно сошел с тротуара, собираясь перейти Сен-Джеймс-авеню и поглядел влево, на превратившееся в гневный огненный шар закатное солнце, которое мало-помалу исчезало за поддельно-византийской громадой храма Троицы. Он на мгновение остановился, обернулся и присмотрелся к церкви, отраженной в зеркальных стенах здания, из которого он только что вышел. Отражение старого в новом. Мог бы получиться интересный угол для съемки. Следовало при случае использовать это в каком-нибудь фильме. Шон задержал пристальный взгляд на самом храме. Как можно было хоть на минуту счесть это красивым, недоуменно подумал он. Чудовищный памятник суеверию. Вот уж подходяще. Мавзолей, прах его побери. Тут Шон смекнул, что темные, украшенные химерами приземистые башенки церкви напоминают ему Кашель.
К тому времени, как Шон покинул квартиру Сюзанны, было уже шесть. В подъезде он остановился и подумал, не попробовать ли еще раз позвонить Энджеле. И решил не звонить.
Он быстро прошел по Провиденс, свернул налево, на Арлингтон. Стемнело, стало холодно, спустился туман. Шон поднял воротник пиджака и засунул руки в карманы.
