Родриго Кортес - Часовщик
— Что с тобой? — забеспокоился Кристобаль. Бруно вытер взмокший лоб.
Это означало одно: как бы низко ни находился настоящий мастер на лестнице жизни, он может все.
Томазо успел. В считанные дни отряды Христианской Лиги окрестили почти всех морисков Арагона. Пример оказался столь заразителен, что в соседней Кастилии к христианскому походу против иноверия примкнули даже некогда восставшие против Короны отряды комунерос! Само собой, не без подсказки давно внедрившихся во все их структуры агентов Томазо.
Истосковавшиеся по возмездию — хоть кому-нибудь — обнищавшие люди даже не задумывались, что с каждым окрещенным сарацином казна короля только пополняется. То же происходило и в Валенсии — да и везде, где гранды пытались опереться на своих верующих в Аллаха крестьян.
Понятно, что старейшины морисков отправили несколько десятков делегаций с протестами — и королевской чете, и Папе, и даже Главному инквизитору. Они требовали безусловной отмены церковной десятины, как оскорбительной для каждого мусульманина. Они требовали возмещения за причиненное бесчестие. И они требовали признать насильно крестивших их людей конституционными преступниками.
Будь арагонские власти так же сильны, как и прежде, это могло стать реальностью. Но Верховному судье, обвиненному в подготовке мятежа, не так давно отрубили голову, а депутатами кортеса — каждым по отдельности — занимались Трибуналы. Так что депутатам было уже не до конституции. Поэтому жалобы морисков рассматривали, в конечном счете, Церковь и Корона.
Томазо присутствовал в качестве одного из консультантов на совещании в Мадриде. И после двадцати двух напряженных заседаний Орден победил. Как было весьма осторожно записано в протоколе, крещение сарацин «признавалось достаточным». А дабы не допустить возврата к магометанству, каждая мечеть, в которой хоть раз принесли святую жертву литургии, объявлялась христианским храмом. Папа мог смело выпускать буллу и поздравлять морисков с надеждой на спасение, а христианский мир — с пополнением в несколько сотен тысяч насквозь сарацинских душ.
Амир со своими единоверцами откололся на полпути к Сарагосе — так им было намного ближе к дому. Бруно же в сопровождении неотступного Кристобаля де ла Крус вошел в город и сразу же отправился в свое поместье.
— Как он? — первым делом спросил он у дворецкого.
— Кушает хорошо, но спит мало, — начал дворецкий и сокрушенно зацокал языком. — И очень… очень много работает.
— Это хорошо, — улыбнулся Бруно, — Олафа работа всегда исцеляла.
Преодолевая нетерпение, он дождался, когда поприветствовать его выйдет вся прислуга, повелел дворецкому выдать всем жалованье на три месяца вперед и немедленно уволить.
— Но за что, сеньор? — взмолилась прислуга.
— Тот, кто хочет давать показания Трибуналу, может остаться, — улыбнулся Бруно и вдруг вспомнил сеньора Сиснероса. — Я ведь не тиран древнеримский, ваши права уважаю.
Прислуга вытаращила глаза и помчалась вслед за дворецким получать расчет. И только тогда Бруно жестом предложил Кристобалю обождать его в приемном зале и зашел в мастерскую отца. Обнял и сел напротив, так, чтобы почти глухой Олаф мог различать сказанное по губам.
— Как ты?
— Сделал, — тихо произнес Олаф и указал на лежащий в лаковой коробочке маленький, округлый, размером с крупное гусиное яйцо предмет. — Вот они.
Бруно осторожно взял предмет и сразу почувствовал его до странности приятную тяжесть. Нажал на кнопку, какая бывает у шкатулок с секретом, и «яйцо» мягко раскрылось.
Это были самые настоящие куранты.
— Колокольчик некуда прикрепить, — пожаловался Олаф, — места не хватает. А может, и ума…
— Главное, чтоб в заднице помещались, — осторожно поддержал старика Бруно и вдруг понял, что старик только что рассмеялся — тихо, осторожно.
Бруно замер, как стоял. Он даже не знал, чем восторгаться — этими немыслимо маленькими часами или тем, что старик впервые за все время начал поправляться.
— Тебе уехать бы отсюда надо, — вздохнул он. — В Беарн поедешь? Под защиту принцессы Маргариты…
— А почему бы и нет? — пожал плечами часовщик и второй раз за несколько минут засмеялся. — Они — еретики, как и я. Какая разница?
А тем же вечером, когда вещи были собраны, Олаф впервые рассказал, как так вышло, что он уехал из Магдебурга.
— Инквизиция арестовала меня за неудачную шутку в адрес Марии, — тихо произнес он, — и мне грозил костер.
Уже понимающий, как сложно вытащить еретика из Трибунала, Бруно замер.
— А потом пришел монах, и мы сторговались. Я отдал ему все права на уже изготовленные для епископата часы, а он уничтожил донос.
Олаф усмехнулся.
— Это были очень хорошие часы… я там для спуска шпиндель использовал — так никто до меня не делал.
Бруно покачал головой. Он всегда знал, что Олаф гениален.
— А что монах? — поинтересовался он.
— Монаха, как я слышал, быстро заметили и даже кличку дали Часовщик, — вздохнул Олаф. — А я… я не стал искушать судьбу второй раз.
Бруно вытер взмокший лоб.
— И где этот монах теперь?
— Не знаю, — покачал головой мастер, — его быстро в Ватикан забрали.
Через день после ухода Мади аль-Мехмеда городские рынки опустели, а через неделю есть стало нечего. Брат Агостино Куадра создал выездную комиссию Трибунала, в надежде конфисковать хоть что-нибудь посетил четырнадцать окружающих город деревень и в половине из них не обнаружил ни души. А оставшиеся христианские деревни надежно охраняли монахи Ордена.
— Разворачивай! — грубо, по-хамски орали они в лицо инквизитору. — Здесь тебе поживиться нечем.
— Но…
— Это наша земля. Понял? И люди здесь наши, — внятно объясняли монахи. — Разворачивай, тебе сказали! Пока плетей не получил…
И Комиссар каждый раз был вынужден проглотить обиду и подавать приказ ехать в следующее село. Связываться с людьми Ордена он не рисковал.
А между тем орденский монастырь все тучнел и тучнел. Все леса вокруг города теперь принадлежали Ордену, а потому дрова можно было купить лишь у них. Все оставшиеся деревни тоже принадлежали Ордену, и монахи брали за мясо и зерно столько, что в считанные недели обобрали горожан до нитки.
— Не хочешь брать, — смеялись они в лицо покупателям, — иди к сарацинам обратись. Может, подешевле уступят.
Но и у морисков дела шли неважно. Ушедшие в горы крестьяне откровенно голодали. Мужчины гонялись за королевскими обозами и считали огромной удачей отобрать предназначенное армии зерно, а женщины и дети все время искали, чем прокормить в скудной горной местности свой скот. А потому даже те, кто когда-то дружил с морисками, в горы за провизией не ходили. Знали, что бесполезно.
