Витторио-вампир - Райс Энн

Я смеялся. Вожделение к этому слабоумному младенцу, лежащему передо мной, было почти невыносимым. Но ведь он был для меня чем-то вроде целой новой книги, не так ли, которую я вполне смог бы усвоить, и потому я не спеша приподнялся на локте, всматриваясь ей прямо в лицо.

– К милостивому Отцу? Ты думаешь, мы должны явиться именно туда? И немедленно, сразу, мы оба?

Она снова принялась рыдать.

– Не сразу, нет, не сразу, – причитала она.

Я видел, что сил у нее почти не осталось.

Я забрал малыша у нее из рук. Я сломал ему шею, выжимая всю кровь, до последней капли, досуха. Он даже не пискнул. Уже не было времени ни для страха, ни для страданий от боли, ни для рыданий.

Навсегда ли нам удается запомнить подробно свое первое убийство? Навечно ли?

Через всю голубятню прошел я той ночью, поедая, пиршествуя, пресыщаясь, упиваясь свежей кровью из их шей, отбирая у каждого все, чего мне хотелось, отправляя каждого в рай или в ад – откуда мне было знать? Ведь теперь я был обречен оставаться с ней на этой земле, и она пиршествовала вместе со мной, проявляя при том свойственное ей изящество манер, даже внимая моим завываниям и воплям, даже улавливая момент, чтобы поцеловать меня или вновь изводить своими рыданиями, в то время как я дрожал от ярости.

– Пора убираться отсюда, – предупредил я.

Это было перед самым восходом. Я сказал, что не намерен ни дня провести под этими остроконечными башнями, в этом замке ужасов, в этом месте, где рождается только все дьявольское и порочное.

– Я знаю одну пещеру, – сказала она. – Гораздо ниже в горных отрогах, за сельскими угодьями.

– Ах да, где-то на краю нашего луга?

– В тех прекрасных краях есть бескрайние луга, моя любовь, – подтвердила она. – А при свете луны нашему волшебному зрению представится не меньшая масса полевых цветов, сверкающих всеми мыслимыми оттенками, чем видят смертные в лучах Божьего солнца. Не забывай, его луна – это и наша луна.

– И завтра к ночи… прежде чем ты подумаешь о священнике…

– Не заставляй меня снова смеяться. Лучше покажи, как надо летать. Обними меня за талию и научи, как безопасно падать с высоты, не переломав руки и ноги. И больше не смей говорить мне о священниках. Не издевайся надо мной!

– …Подумаешь о священнике, об исповеди, – продолжала она, ничуть не испуганная, все тем же спокойным тоном, глядя на меня влажными от любви глазами, – мы вернемся в этот город, в Санта-Маддалану, пока все крепко спят, и сожжем все дотла.

Глава 13. Дцтя-невеста

Мы не подожгли факелом Санта-Маддалану. Слишком велико было искушение устроить охоту в городе.

На третью ночь, на восходе, когда мы вместе отдыхали в объятиях друг друга в нашей тайной и недосягаемой пещере, я перестал плакать.

И на третью ночь горожане узнали, что именно им предстоит, – несмотря на хитроумную сделку, заключенную с самим дьяволом, – и впали в паническое состояние. Нас ожидала прекрасная забава, перехитрить их, укрыться где-нибудь среди множества теней, наполнявших извилистые городские улицы, и взломать их самые хитроумные и самые сложные дверные запоры.

Ранним утром, пока никто еще не осмеливался подавать признаки жизни, а достойный францисканский священник проснулся в своей келье и, встав на колени, читал молитвы по четкам, умоляя Бога вникнуть во все случившееся, – как вы помните, тот священник, который познакомился со мной в гостинице, который отобедал со мной и предостерег от опасности по доброте душевной, а не другой, доминиканский его собрат, обозлившийся на меня, – так вот, когда этот священник молился, я пробрался во францисканскую церковь и тоже возносил молитвы.

Ведь каждую ночь я твердил себе шепотом то, что шепчет любой мужчина, ложась в постель со своей неверной любовницей:

– Еще одну ночь, о Господи, и после этого я пойду на исповедь. Еще одну ночь блаженства, о Боже, а затем я вернусь домой к жене…

У горожан не оставалось ни малейшей надежды.

Тем навыкам, которых я не обрел от рождения или не усвоил на собственном жизненном опыте, обучала меня, с терпением и благоволением, моя возлюбленная Урсула. Я умел читать мысли других людей, обнаруживать порок и мгновенно убивать грешника, как случилось, например, когда я высасывал кровь из ленивого, лживого торговца, отдавшего своих малых детей в руки загадочного Властителя Флориана, чтобы тот помалкивал на его счет.

Однажды ночью нам стало известно, что днем какие-то горожане побывали в заброшенном замке. Нашлись и свидетельства. Похоже было на то, что поспешный взлом в замке, скорее всего, совершили из любопытства, а не из-за алчности: украдено было немногое и повреждения оказались весьма незначительными. Как должна была напугать взломщиков представившаяся их взорам картина: отвратительные «праведники», все еще окружавшие опустошенный пьедестал падшего ангела Люцифера, или, скажем, старинная дарохранительница, в которой я на ощупь обнаружил высохшее человеческое сердце!

Во время последнего нашего посещения Двора Рубинового Грааля я извлек из глубины подвала обгоревшие, походившие на выделанную кожу головы вампиров и швырял ими, словно камнями, в старинные витражные окна. Так исчезло последнее из произведений искусства, свидетельствовавшее о былом великолепии этого замка вампиров.

Мы вместе, Урсула и я, бродили по спальным комнатам заброшенного замка, которые мне так и не довелось увидеть ранее хотя бы мельком и существование которых я не мог даже себе вообразить, и она показала мне помещения, в которых придворные собирались для игры в кости или шахматы или чтобы послушать музыку в исполнении маленьких камерных ансамблей. То здесь, то там нам попадались свидетельства какой-нибудь кражи – покрывало, содранное с кровати, или подушка, валявшаяся на полу.

Но, видимо, эти горожане были чем-то напуганы, и страх пересилил их жадность. Они вынесли из замка весьма скудную добычу.

И пока мы продолжали за ними охотиться, искусно выслеживая и подкарауливая в самых разных местах, они начали в ужасе спасаться бегством из Санта-Маддаланы. Нередко, когда мы бродили по безлюдным городским улицам в полночь, нам попадались открытые настежь лавки; окна в домах оказывались незапертыми, детские колыбели – пустыми. Доминиканскую церковь осквернили и забросили, алтарный камень сдвинули с места. Трусливые священники, которым я не даровал быструю смерть, покидали свою паству.

Игра становилась все более захватывающей. Ибо те горожане, которые еще остались, отказывались сдаваться без борьбы. Было довольно просто отделять невинных, веровавших в свою безопасность при дневном свете или в своих святых покровителей, от тех, кто заигрывал с дьяволом и теперь с наступлением темноты вынужден в тревоге охранять свою жизнь, вооружившись мечом.

Мне нравилось разговаривать с ними, затевать словесные сражения и только потом убивать их: «А ты думал, твоя игра будет длиться вечно? А ты думал, что вечно будешь кормиться за счет других, но сам не станешь пищей для них?»

Что же до моей Урсулы, она не любила заниматься подобными играми. Она не выносила самого вида мучений. Древний обряд причащения кровью в замке она терпела только из-за музыки, ладана и верховной власти Флориана и Годрика, руководивших всеми ее поступками.

Ночь за ночью город медленно пустел, люди покидали свои сельские жилища. Санта-Маддалана, где я получил свое новое воспитание, все сильнее разрушалась. Урсула увлеклась играми с осиротевшими детьми. Иногда она усаживалась на церковных ступенях, убаюкивая человеческого младенца, воркуя над ним и рассказывая сказки на французском языке.

Она напевала старинные баллады на латыни времен ее придворной жизни – примерно двести лет тому назад, как она мне призналась, – и рассказывала о сражениях во Франции и в Германии, исторические названия которых для меня ничего не значили.

– Не забавляйся с детьми, – сказал я. – Они тебя запомнят. Они вспомнят о нас.

Не прошло и двух недель, как городская община окончательно разрушилась. Оставались в живых только сироты и горстка очень древних стариков, да еще тот францисканский священник со своим отцом – с тем маленьким лукавым проказником, просиживавшим по ночам в освещенной комнате за картами, играя с самим собой, словно даже не догадывался, что происходит на улицах.