Николай Берг - Мы из Кронштадта. Подотдел очистки коммунхоза
– Ладно, зато выспались – не стала спорить Ирка.
– Кто это торкнулся? Обжора?
– Черт его знает.
– В окна никто не совался?
– Нет, даже не пытались.
– Ладно, разберемся. Позавтракать нечем?
– Вот, карамельки есть.
– Надо же, какая роскошь. Еще и сладкие впридачу. А воды нет, что ли?
– Вот чего нет, того нет.
Виктор промолчал, энергично посасывая заскорузлую конфетку.
– Как думаешь, откуда эти резвые приперлись?
– Откуда, откуда. Конечно из леса – как о хорошо ему понятном сказал Витя.
– А почему они резвые?
– Я так думаю – охотились они в лесу. Поумнее тех, кто на дороге сидел. А на стрельбу и подтянулись. Мы о них не подумали, я уже потом сообразил – на два десятка машин сорок дохляков – маловато будет. Думаю, что еще пара десятков – только уже шустрых – вполне возможна. И хорошо если пара десятков, а не тридцать – сорок. Или полсотни.
– На кого ж они охотились – удивилась было Ирина и сама же сообразила – жратвы в лесу для небрезгливого зомби хватает. Если они жрут мясо – значит им белок нужен. И годятся и мыши и лягушки, да и насекомые тоже. Лахудра вон крысу словила что твоя кошка.
– Оппаньки! – поняв что-то сильно неприятное, выразился Виктор. И не дожидаясь вопросов, пояснил: – Они же друг друга тоже жрут. А мы тут им набили мяса. Надо нам убираться отсюда. Они видно от мясца и становятся резвыми.
– Час от часу не легче! – вздохнула Ирка.
– Ничего, ничего. Нам бы до пулемета добраться. С пулеметом мы им влупим.
– До него еще добраться надо. В прошлый раз облом вышел эпичный.
– В прошлый раз мы были не готовы. А сейчас будем готовы. Штаны вот мне починить надо только.
– Штаны я сейчас залатаю. Но мне покоя не дает одна вещь…
– Какая? – глянул на жену Виктор.
– Когда Обжора тебя за голову схватил я в него стреляла…
– Я заметил. У меня чуть уши не отвалились, да и сейчас еще шумит.
– Так вот первый раз я промазала…
– Да ты все три раза промазала, иначе бы он не ушел. Давай скорее, не тяни.
– Я не три раза промазала, только первый. Вторым по брюху зацепила, а третьим по голове.
– Значит в мозг не прилетело, как у толстухи под дверями.
– Нет. Ему точно по кумполу пришлось. Уверена.
– Точно?
– Точно.
– И что это значит? Хочешь сказать, что картечь не берет?
– Выходит – не берет. Башку его мотнуло, а ушел хоть бы хны.
Витька задумался.
Ирка осторожно предложила пока отсидеться в доме.
– Вон Питер в блокаде 900 дней прожил.
– Дура. Его снаружи все время спасали. Нас кто спасать будет? Сама ведь знаешь. Жратвы нет. Воды нет, патронов кот наплакал. И что мы тут высидим? Нет, женушка. Придется рискнуть. Есть что возразить?
Возразить Ирке было нечего. Да и не охота была возражать. Хотелось выбраться отсюда и как можно скорее. И желательно – живой. Очень желательно.
* * *Крокодил смотрит на меня и улыбается.
– Но ты особо не заморачивайся. У вас лекарей вообще мозги набекрень, давно убедился. Как это вы сами называете… Сейчас, на языке вертится… А, вспомнил – профессиональная деформация. Ты-то еще ничего, почти нормальный. А ваша эта мадама в некролаборатории… Я ее побаиваюсь, честно признаться. Мало чего побаиваюсь, а вот она того, настораживает.
– Странно от тебя такое слышать.
– Ничего странного. Я простой солдапер, вечный рядовой. Да, повоевал, да, повезло несколько раз. Резались с чеченами, а до того с грузинами. Потом с ними же водку пил, когда война кончилась. Понятно, не с теми, кто в войне зверьем себя показал, тут как бы все ясно. Но вот чтобы с живыми мертвецами так работать – свихнуться проще, честно.
– Знаешь, мне-то как раз ее действия понятны. Как ты воевал, меня больше пугает. А уж то, что ты потом с врагами водку пил тем более.
– Серьезно? Так это ж просто – вон в Америке даже взрослые мужики письками меряются. У нас такая дурь не принята, но свои мерилки тоже есть. На кулаках в школе дрался?
– Ну, было.
– Так и здесь ровно то же. Только когда государства «меряются письками» шерсть летит большими клочьями. Либо ты давишь, либо тебя давят. А середины для государства нету, не бывает. Только либо ты, либо тебя. Потому если ты слабый – то давить будут тебя. И чем ты слабее – тем тебе гаже придется. Все просто. А враги… Если враг был тоже просто солдатом, то мы с ним язык общий потом найдем. Жить-то по соседству так и так придется.
– Потому что одинаковые солдаты?
– Сдурел? С чего это одинаковые?
– Ну, просто попадалось часто последнее время, что все одинаково страдают сидя в окопах, одинаково тоскуют по близким и одинаково это самое…
– Вот уж ты чешуи настриг. Никак не одинаковы. Заруби себе на носу – мы – хорошие, добрые, порядочные и всегда правы. А враги – сволочи и мерзавцы. Именно поэтому они нам и враги. И уж если они первые начали войну, первыми стали стрелять – все они виноваты во всем. Они нам ни разу не чета. И потому так и должно в голове стоять – мы – хорошие, они – плохие. Кто начинает это оспаривать – тот тоже враг. Только худший – его не подстрелишь и на мину не загонишь. Те, с кем ты перестреливался, в этом плане порядочнее получаются, своими шкурами отвечали. Вот когда ты у врага отбил охоту воевать и он скис и сдался – тогда можно его опять за людей считать. Потому после войны с ними можно пить водку. Как-никак – соседи.
– Больно уж детский подход получается.
– А дети – самые честные люди. Они потом только взрослеют, умнеют и становятся лживее и подлее. Ладно, спасибо, пособил отдежурить. Заходи, если что.
Крокодил встает, передает повязку хромоногому мужичку в футболке с залихватской надписью «Уж если маленьким не помер – большого хрен меня убьешь» и отправляется по своим делам. Меня сильно разморило от пива и солнышка, но дела и у меня есть, так что отдираю себя от лавки и иду домой.
Щенок самозабвенно дрыхнет, хотя пива и не пил. На кухне горестно сидит кот, печально смотрящий на сосиску в его миске. На его морде что-то среднее написано между оскорбленной невинностью и униженным благородством. Когда он переводит свой одинокий глаз на меня, мне становится стыдно. Тут же это чувство усиливается вдвое, потому что меня разбирает смех. Сосиска отвратительного химического розового цвета напоминает мне почему-то силиконовый фаллоимитатор. Причем унизительного убогого размера. И горе кота приобретает комический оттенок. «Машенька, что ты плачешь? Мальчишки противные, спрашивают: Машенька, хочешь вафельку. Я говорю: хочу, а они мне полон рот писек насовали».
Котяро чутко понимает, что я не настроен его потчевать. Окинув меня презрительным взглядом, шкандыбает к себе – под стол. Вот ведь артист – так хромает, словно у него вообще одна нога, а не три. Все еще хихикая, заваливаюсь к себе в комнату.
