Томас Трайон - Другой
3
Одно он мог сказать точно: она следила за ним, будьте уверены. Следила издали, но не упуская из виду. С лицом, перекошенным от боли и ярости, как он полагал. Ярости и недоумения, поскольку она до сих пор не знает, что нужно предпринять. Он мог бы ей подсказать, если бы она спросила. Но она не спрашивает — как будто боится ответа. Она просто преследует его, заметно прихрамывая, и наблюдает, наблюдает...
Перед входом в церковь стояли в ряд автомобили. Изнутри доносилась музыка. Он пересек бульвар и вошел. Два ассистента мистера Фули с бутоньерками в петлицах перешептывались в вестибюле. Когда они повернулись к нему спиной, Нильс проскользнул в открытую дверь и спрятался в нише за последней скамьей. Перед ним — выпрямленные спины певчих. Женщины рыдали. За кафедрой бубнил мистер Тассиль: нераспустившиеся бутоны, утраченные надежды, Жизнь Вечная... Аккомпанемент органа под управлением профессора Лапинуса. Отпевали сына Ла-Феверов — менингит.
Нильс медленно повернулся, и на лицо его пала разноцветная радуга света, пробивающегося сквозь витражное стекло, где он увидел во всем великолепии Ангела Светлого Дня: крылья ее такие белые, такие величавые, одежды ее, чистые и развевающиеся, выражение лица — светлое, мирное, безмятежное, фигура склонилась в поклоне, изящная рука грациозно протягивает ему лилию.
Какое-то время он пребывал в полузабытьи, внимание раздвоено между Ангелом и церемонией отпевания. Когда начался вынос гроба на кладбище и все засуетились, Нильс остался в уединении в своей нише, слушая орган, на котором продолжал играть профессор — репетируя избранные места из воскресной мессы, полагал Нильс, — и весь ушел в созерцание Ангела. «Опору в старости даруешь мне...» Любимая молитва Ады. От этих слов на него всегда веяло надеждой. Но не сегодня. Надежда? Какая может быть надежда? Ведь младенец пропал.
И где он может быть теперь?
Спроси Холланда. Холланд знает.
Но Холланд не говорит.
* * *И дни с тех пор все были ясными, ясными, и полными печали, и бесконечно изменчивыми. Теперь уже Торри искала убежища у себя в комнате, и бывший всегда поблизости Райдер переходил от надежды к отчаянию. Теперь дядя Джордж пил еще больше; можно было подслушать под дверью, что они с тетей Валерией почти не разговаривают друг с другом. Люди теперь приходили и уходили, топая вверх и вниз по ступенькам, расспрашивая, записывая, фотографируя, будоража и без того взбудораженную атмосферу дома. Среди ночи все вдруг просыпались, мучимые кошмарами. Одна Винни теперь ходила из комнаты в комнату, пытаясь позаботиться обо всех, пытаясь всем улыбаться, быть смелой, хранить веру, держать новости в секрете от Александры...
Но мама знала, так или иначе.
Так или иначе, она слышала — или чувствовала — правду.
Бедная мама, это было ужасно. Они не могли заставить ее спокойно сидеть в кресле: день и ночь слышно было, как она сердито раскатывает по комнате, врезаясь в вещи, сбивая их на пол. Она разбила свое карманное зеркальце, сломала черепаховый гребень, разрезала ножницами вышитые домашние туфельки. А потом, два дня спустя, ночью, Нильс лежал — к несчастью, на кровати Холланда, — слушая детекторный приемник, глядя на лицо на потолке, и не слышал скрипа колес из-за наушников. Когда он повернулся, он увидел лицо матери, склонившееся над ним. О, это лицо! Мертвенно-белое, глаза густо обведены черным, ярко-алый рот открывается и закрывается, — стоит подумать об этом, как его начинает бить озноб. Бедная обманувшаяся мама — как он мог объяснить ей, что он — Нильс? Это Холланду, он был уверен, предназначался целый град ударов, обрушившихся на него, в него были направлены ее молчаливые проклятия. Самая очевидная ошибка: она приняла его за его брата, лежащего в собственной постели. И после этого она удалилась, ушла прочь от зла. И дом стал еще печальнее, чем прежде.
В лечебнице ей будет лучше, думал он.
Он пытался улыбнуться в ответ на улыбку Ангела в окне. Что это было? Что-то такое, о чем она напоминала ему... нет — что-то, о чем он хотел, чтобы ему напомнили... о чем он забыл...
Смешок. Холланд, совсем рядом, в нише, сидит, глядя на него.
— Не можешь вспомнить, не можешь?
Гадство! Он читает его мысли.
— Вспомнить — что?
— Ты знаешь. — Загадочная улыбка. Еще смешок. Низкий, хитрый, как Одиссей.
— Что в этом смешного?
— Я просто подумал...
— Что?
— Тебе опять снились кошмары сегодня ночью, правда? Да, снились. Ты всю простыню сбил в комок. Что-то терзает тебя.
Нильс напрягся.
— Мне снился младенец.
— Ну и что там с младенцем?
Профессор Лапинус кончил играть на органе. В любой момент он мог подойти к ним. Нильс прошептал торопливо:
— Я был в таком огромном доме, и я заблудился. Куда бы я ни поворачивал, я не мог найти дороги. Я шел очень долго, шел, шел и потом услышал это.
— Что? — Лицо Холланда было разноцветным, голубым и красным, желтым и зеленым, калейдоскоп теней от витража.
— Младенец. Дочка Торри. Плачет, плачет, так что просто сердце разрывается, и я хотел найти ее и отнести Торри...
— И тут ты проснулся с криком. Ты псих, Нильс.
— Холланд!
— Что?
— Где она?
— Девочка? — Холланд пожал плечами. — Откуда я знаю.
— Нет, ты знаешь.
— А я говорю, не знаю. Что я еще должен сказать? Нильс почувствовал, как у него сводит челюсти.
— Холланд, верни ее.
— Кого, Нильс?
— Девочку! Верни ее — она не твоя, она Торри. Это ее дочка. Ты должен вернуть ее! — Снова, и снова, и снова. Мольба превратилась в молитву, и профессор Лапинус смотрел, оставаясь в тени, качая головой, бедный малыш, он говорит сам с собой.
— Спросить у эльфов? — Нильс был изумлен этим легкомысленным советом. Угроза, вот что требовалось, чтобы привести его в чувство. — Холланд, если ты не вернешь ее, я расскажу.
Долгое, бесконечное молчание. Затем Холланд спросил мягко:
— Что ты расскажешь?
— Все. Все!
— Ты не скажешь.
— Скажу! — прошипел он сквозь сжатые зубы, сжимая спинку скамьи. Он клялся вслух, и профессор Лапинус, застигнутый врасплох этой страстной речью, шагнул к нему, чтобы вывести мальчика на солнечный свет.
4
Она стояла на той стороне улицы, когда он прошел через вестибюль в портик. Профессор Лапинус оставил его у дверей, и Нильс прыгнул за колонну, затем проскользнул в боковую аллею, от дерева к дереву, надеясь остаться незамеченным. Минуя кованые стальные ворота, он прошел через кладбище на кукурузное поле и остановился оглядеться по сторонам. Стебли лежали на утомленной земле между остистыми бороздами. Закатное солнце покрывало красновато-коричневые, коричнево-охряные поля теплой медной глазурью. Скирды скошенной кукурузы стояли на страже на границе поля живых и поля мертвых. Через борозды смотрело на него пугало: хромое и оборванное до дыр, набитое соломой, с толстым соломенным лицом.
