Эрик Хелм - Уцелевший
Бесследно.
Ибо всякое зверство поздно или рано исчезает из памяти людской. К великому сожалению. Ибо тем самым зверство неминуемо повторяется.
Любовь же пребывает вечно. Даже странная, порочная, невообразимая — она живет.
Ибо любовь бессмертна.
Милый читатель, прости мне очередной трюизм.
Я, Эрик Хелм, сменивший добрую дюжину псевдонимов (и не надейся угадать, кто кроется под неизвестным тебе именем), я — незаметный британский борзописец, обладающий, по авторитетному свидетельству родных и близких, совершенно извращенным воображением, — я говорю, уверяю и свидетельствую: Эрна де Монсеррат родилась не в своем веке. И в ненадлежащем месте. И в отменно паршивый час.
* * *
Беспримерная страсть Эрны к человеку, обошедшемуся с нею столь беспардонным образом, объяснялась просто и вполне естественно.
Родриго ласкал, насилуя.
Прочие насиловали, не лаская.
Ты уразумел, читатель?..
Вот и отлично.
* * *
Первой, незабвенной и чисто платонической любовью Эрны стал бледноликий менестрель, забредший в Шлосс Валленштедт накануне Рождества.
Хрупкий, казавшийся начисто не пригодным для кулачного или иного боя — с применением оружия колющего, режущего, стреломечущего — бродячий певец отогревался у громадного очага в главном зале, подносил озябшие ладони к самому пламени, блаженствовал.
Белый, безыскусственно праздничный немецкий Сочельник стоял на дворе, украдкой заглядывал в окна, морозным дуновением ложился на косматые подстилки у бушующего огня, оседал холодными каплями на темном, невесть когда содранном мехе. Медведь Валленштедту-предку попался знатный, шкура лежала близ камина который год, а все не прела, не набухала дикой влагой, — лежала себе тихо-мирно и терпеливо сносила несчетные подметки — мягкие и жесткие, деревянные и кожаные, простые и кованые, топтавшие пол замка в долгие зимние вечера...
Голубоглазый менестрель подул на ладони горловым, горячим дыханием и начал нежить в руках чеканный гостевой кубок, поглядывая на примощенную в углу маленькую лютню: как бы не отсырела, как бы не лопнули витые серебряные струны, как бы не покоробилась от внезапно прихлынувшего тепла кедровая основа — предмет главной и неустанной заботы всякого уважающего себя музыканта.
Пятнадцатилетняя Эрна фон Валленштедт легкой феей выпорхнула в насквозь пропитавшуюся факельной копотью гостиную. Песнопевчий гость, уже готовый уснуть от усталости, встрепенулся и проводил хозяйку дома пристальным взглядом — восхищенным и жаждущим.
Эрна приблизилась к полусонному, разморенному гретым вином бродяге. Усвоенная с младенческих лет, неискоренимая вежливость предполагала участливое внимание.
— Совсем замерзли?
Менестрель уставился на нее так, словно впервые узрел существо, облаченное в юбку.
— Самую малость.
— Возьмите, пожалуйста...
Горячий кубок перешел из рук в руки.
— Спасибо, сударыня.
— Не за что.
Бродяга устремил в ее зрачки невыразимый взор и промолвил:
— Провансальские трубадуры не забудут вашей доброты, госпожа.
— Вы пришли из такого далека?
— Увы...
— И уцелели в дороге? — брякнула Эрна, вовсе не желая обидеть гостя. Вопрос вырвался помимо воли.
— Как видите, — невозмутимо ответил бродяга.
И забыла бы его девушка, и оделила кубками все малочисленное собрание, и удалилась, как обычай велит, и вернулась в полутемную опочивальню столь же безвинной и веселой... Если бы не широченный седоусый рыцарь, который обосновался в уютном углу за очагом и не сумел сдержать презрения:
— Ты, огрызок, своими что ли силами уцелеть умудрился?
Менестрель медленно, излишне медленно обернулся:
— Вы ко мне обращаетесь, достойный сударь?
— К тебе, шелудивый молодец, — осклабился воин. — По внешности судя, ты с крысой осерчавшей не сладишь. А туда же: я, да я...
— Прошу прощения, — ровным, точно заводным, голосом произнес менестрель, — но что общего у крысы с лютней?
— Как? — поднял брови рыцарь.
— Верней сказать... — бродяга помедлил, словно смутившись. — Какого сволочного хрена вы встреваете в чужой разговор?
— Каа-а-ак?! — повторил рыцарь, на беду и позорище свое оказавшийся непонятливым.
— Сейчас поясню, — сказал менестрель. — Ежели молодая хозяйка чарку зазябшему гостю подносит, а с нею вместе и доброе слово, то незачем уши вострить.
Юноша говорил с обдуманной, рассчитанной, не оставлявшей задире выбора наглостью.
— Ах ты!.. — задохнулся от возмущения седовласый воин. — Ах ты гаденыш поганый! И ведь знаешь, подлец, что руки о вашу братию марать зазорно!
— Замарай, окажи милость! — хладнокровно сказал менестрель.
— Сам, крысенок, напросился! — проскрежетал рыцарь. Одним неуловимо проворным движением он выскользнул из-за стола, обнажив меч ранее, чем успел устойчиво утвердиться посреди зала.
Это оказалось ошибкой.
Менестрель мгновенно вскочил, шагнул навстречу закаленному в кровопролитии забияке, сделал короткое обманное движение, ухватил неприятельскую кисть, рванул на себя, развернулся, двинул рыцаря локтем по уху.
Седоусый отлетел на несколько футов и не упал только благодаря чьей-то вовремя подставленной ладони.
— Крыса! — прошипел он, выпрямляясь. — Ну, крыса поганая...
— Кусучее животное, доложу я вам, — лениво протянул бродяга. — Оклемались, ваша неустрашимость?
Удар, нацеленный в голову, послужил исчерпывающим ответом.
— Вот и славно, — мурлыкнул увернувшийся менестрель. — А теперь, ваша доблесть, не обессудьте...
* * *
Цыганка возникла тихо и нежданно, точно выступила прямо из воздуха. Мгновение назад рядом не было никого, только изредка всхрапывали задремавшие лошади.
Родриго очутился на ногах еще раньше, чем Эрна вскрикнула и непроизвольно закрылась ладонями.
— Здравствуй, красавчик! — раздался неприятный, надтреснутый старческий голос. — И ты, красотка, здравствуй. Дайте бабушке Мизке на ручку, слово скажу — верное, да нужное.
Скрюченная в три погибели, облаченная невообразимыми лохмотьями ведьма стояла, тяжко наваливаясь на корявую клюку. Морщинистое, темное лицо смахивало на большой грецкий орех, два черных, пылавших, точно раскаленные угли, глаза так и шныряли от Родриго к Эрне, тонкие поджатые губы слегка растягивались в ухмылке.
Испанец, немного растерявшись, пошарил в кармане валявшейся поблизости куртки, вынул маленький кошелек, протянул незваной гостье серебряную монетку.
— Посеребрил ручку, красавчик, посеребрил, драгоценный! Спасибо, сладкий, спасибо пригожий, да только не серебри ее, не золоти. Я на ручку прошу пустяк никчемный, тебе он безо всякой ценности либо нужды, а старой Мизке ой как пригодится!
