Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том второй
— Она не доверяла тебе?
— Да. До такой степени, что мое обещание и моя клятва не показались ей достаточными. Во время своей болезни она мучительно ворочалась на подушках, тяжело вздыхала и скрипела зубами. Но вот однажды она вдруг попросила меня позвать священника. Я послал за ним, и она с нетерпением ждала его прихода. Когда он наконец пришел, то она спросила его, какая клятва считается для христиан наиболее священной; он ответил: «Клятва, произнесенная над Распятием». Потом она спросила его, разрешает ли Церковь от клятвы, данной неверующему. Старый деревенский священник пришел в смущение: он на знал, что ответить, и наконец сказал, что каждая клятва священна, но что, может быть, Церковь при известных обстоятельствах… Тут графиня ухватилась за него обеими руками, приподнялась с постели и воскликнула:
— Я хочу сделаться христианкой!
Священник колебался и ответил не сразу.
Но графиня была настойчива, не отставала от него и крикнула ему:
— Разве вы не слышите? Я хочу сделаться христианкой!
Рассказывая все это, граф ни разу не поднял голоса, но он задыхался, и на лбу у него выступили капельки пота. Он взял стакан, который ему протягивал его друг и осушил его. Потом он продолжал:
— Священник стал наставлять ее, тихо и ласково, но в немногих словах. Он рассказал ей о сущности нашей веры, стараясь не слишком утомлять умирающую. После этого он крестил и причастил ее. Когда обряд был окончен, она еще раз взяла за руку священника. Голос ее был такой кроткий и счастливый, как у ангела; она сказала ему:
— Прошу вас, подарите мне это Распятие.
Священник дал ей распятие, и она крепко схватила его обеими руками.
— Скажите, — продолжала она, обращаясь к священнику, — если христианин поклянется в чем-нибудь на этом Распятии, то ведь он должен сдержать свою клятву?
— Да!
— Нерушимо?
— Нерушимо…
Она тяжело опустилась на подушки.
— Благодарю вас.
— Денег у меня нет, но я даю вам все мои драгоценности. Продайте их, а деньги раздайте бедным.
В этот вечер она не произнесла больше ни слова. Но утром она знаками подозвала меня к постели. Она сказала мне, что ее последняя воля находится в запечатанном конверте в ее портфеле. Я должен вскрыть его только три года спустя и в твоем присутствии.
— В моем присутствии?
— Да. Она заставила меня опуститься на колени и потребовала, чтобы я еще раз поклялся ей в точности исполнить ее последнюю волю. Я уверил ее, что сдержу клятву, данную ей накануне, но она не удовлетворилась этим. Она заставила меня поднять мою правую руку, а левую положить на Распятие, которое она не выпускала из рук; медленно произносила она слова, которые я повторял за нею. Таким образом я поклялся ей два раза.
— И тогда она умерла?
— Да, вскоре после этого. Священник еще раз пришел к ней и напутствовал ее. Но я не знаю, слышала ли она его на этот раз. Только, когда он заговорил о воскресении мертвых и о том, что она увидится со мной, она слегка повернула голову и сказала: «Да, верьте этому: меня он наверное еще увидит». Это были ее последние слова. Говоря это, она тихо улыбнулась, и эта улыбка осталась у нее на лице после того, как она заснула вечным сном.
Граф встал и направился к двери.
— Теперь я принесу ее завещание.
Ян Ольеслагерс посмотрел ему вслед.
— Бедняга, — пробормотал он, — воображаю, какая чертовщина в этом завещании. — Он взял графин с вином и наполнил оба стакана.
Граф принес кожаный портфель и отпер его ключиком. Он вынул небольшой конверт и протянул его другу.
— Я? — спросил он.
— Да. Графиня выразила желание, чтобы ты вскрыл его.
Фламандец колебался одно мгновение, потом сломал печать. Разорвав конверт, он вынул лиловую бумагу и громко прочел несколько строк, написанных твердым, прямым почерком:
«ОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ СТАНИСЛАВЫ Д'АСП
Я желаю, чтобы то, что останется от меня три года спустя после моего погребения, было вынуто из гроба и переложено в урну в дворцовой часовне. При этом не должно быть никакого торжества, и, за исключением садовника, должны присутствовать только граф Винсент д'Оль-Ониваль и его друг, господин Ян Ольеслагерс. Вынуть останки из могилы должно после полудня, пока светит солнце, и до заката солнца останки мои должны быть положены в урну и отнесены в капеллу. Пусть это будет воспоминанием о великой любви ко мне графа.
Замок Ронваль, 25.VI.04.
Станислава, графиня д'Оль-Ониваль».
Фламандец протянул листок графу:
— Вот — это все.
— Я это хорошо знал; так и она мне говорила. А ты думал, что тут могло быть что-нибудь другое?
Ян Ольеслагерс стал ходить большими шагами взад и вперед.
— Откровенно говоря — да! Разве ты не говорил, что этот обычай хоронить членов вашей семьи всегда соблюдается оставшимися в живых родственниками?
— Да.
— И что ты во всяком случае оказал бы эту честь Станиславе?
— Безусловно!
— Но почему же тогда, скажи ради Бога, заставила она тебя дважды поклясться в том, что подразумевается само собою, — да еще так торжественно поклясться?
Граф взял в руки фотографию графини и долго смотрел на нее.
— Это моя вина, — сказал он, — моя великая вина. Иди, сядь здесь, я все объясню тебе. Вот видишь, графиня верила в мою любовь к ней. И когда эта любовь в первый раз обманула ее ожидания, то для нее это было то же самое, что упасть в бездну. Когда я ей отказал в том, о чем она просила меня, она думала, что я шучу. Так она была уверена, что в силу моей любви к ней я исполню то, о чем она меня просила. И когда она увидела мою слабость, когда она убедилась в том, что я не отпущу ее, когда она потеряла то единственное, во что верила, тогда в ней произошла странная перемена. Казалось, словно я лишил ее жизнь содержания. Она начала медленно чахнуть, она таяла, как тень во время заката солнца.
Так по крайней мере я все это понимал.
В течение нескольких месяцев она не покидала своей комнаты. Она сидела на балконе, молча, мечтательно взирая на верхушки высоких деревьев. Ха все это время она почти не разговаривала со мной. Она ни на что не жаловалась; казалось, она изо дня в день раздумывает только о какой-то тайне. Раз как-то я застал ее в библиотеке, она лежала на полу и усердно перелистывала всевозможные книги, как бы ища чего-то. Но я не видел, какие книги она рассматривала; она попросила меня выйти. Потом я заметил, что она стала много писать, она писала каждый день по два, по три письма. Вскоре после этого со всех сторон на ее имя стали приходить пакеты. Все это были книги, но какого рода — я не знаю, она сожгла их перед своей смертью. Знаю только, что все эти книги имели отношение к токсикологии. Она усердно изучала их; целые ночи напролет я бегал по парку и смотрел на матовый свет в ее окне. Потом она снова начала писать письма, и тогда на ее имя стали приходить странные посылки, обозначенные как пробы. На них были обозначены имена отправителей: Мерка из Дармштадта, Хейсера из Цюриха и других известных фирм, торгующих ядами. Мне стало страшно, я подумал, что она хочет отравиться. Я собрался с духом и спросил ее об этом. Она засмеялась.
