Оксана Ветловская - Имперский маг. Оружие возмездия
Хайнц действительно стал героем. В отделении, состоявшем сплошь из необстрелянных новобранцев, он занял почётное место сорвиголовы, бешеного парня, запросто способного броситься с кулаками на начальство за попрание своего достоинства и потом легко выкрутиться из неприятностей. Было чему радоваться. Но единственное, что испытывал Хайнц в связи со всей этой историей, был стыд. Мерзкий, липкий и холодный стыд за то, что с ним пытались сделать, распяв в коридоре казармы.
Так или иначе, общественный вес Хайнца в отделении резко изменился, и нельзя было сказать, что Хайнцу новое положение дел не нравилось. Людеке, когда отчитывал его за что-нибудь, больше не лупил и не хватал за шиворот и не вспоминал о дневниковых записках. Гутман от него беззастенчиво шарахался. Хафнер хотел было провести акцию возмездия, для чего долго подкарауливал Хайнца в тёмном тупике коридора, у солдатского нужника, но Хайнц удачно увернулся от пинка в пах и врезал Хафнеру по поджившему носу, а затем пообещал утопить его в сортире. Хафнер больше не лез, а сослуживцам наврал, что поскользнулся в душевой.
Фриц Дикфельд, весёлый человек, никогда не расстававшийся с губной гармошкой, нарисовал на обороте какой-то листовки большой, раза в два больше настоящего, Железный крест, написал внизу: «Именем Фюрера СС-шютце Хайнц Рихтер награждается Железным крестом первого класса» и прилепил всё это безобразие на стену рядом с койкой Хайнца. Там оно висело пару дней, пока не было содрано Людеке.
* * *Перебрав в памяти события последней недели, Хайнц оценил их как вполне достойные того, чтобы поведать о них дневнику. Он огляделся по сторонам, достал из левого кармана подклеенную книжечку в кожаном переплёте и остро заточенный карандаш, тот самый, что ему оставил в пользование неизвестный офицер, и оглянулся ещё раз.
Углы промозглого, с низким потолком помещения тонули в темноте. Помещение называлось «комнатой досуга», но больше походило на третьеразрядный склад, из которого вынесли мешки с капустой, а взамен затащили обшарпанные канцелярские столы и контуженые табуреты, припадавшие на одну из конечностей, — к тому же стоило на таком табурете хоть чуть повернуться, раздавался подагрический скрип, от которого сводило челюсти, и ножки табурета закручивались винтом. На самой облупленной из четырёх стен мрачновато, совсем по-зимнему синело два квадратных окна. В центре комнаты в круге пыльно-жёлтого света, около стола, расположился примерно десяток солдат, играющих, конечно же, в карты, — других дел по вечерам у них обычно не находилось. Лампа на длинном перекрученном проводе висела над самым столом. К утлому плафону был дополнительно приделан бумажный козырёк, он янтарно просвечивал, темнея по краю зеркально перевёрнутым готическим заголовком. Солдаты хлопали засаленными картами о стол и глухо переговаривались. Иногда под кем-нибудь из них истерически взвизгивал табурет, и сидящий на мгновение замирал с комичным выражением на лице, а остальные похохатывали. Отдельно от прочих, на узкой скамье у входа пристроились Хафнер с Гутманом. Их шепотки холодной струйкой просачивались сквозь приглушённый гомон игроков. Ну прямо как девчонки, подумал Хайнц с отвращением.
У окна, там, где сильнее всего дуло из щелей в рассохшейся раме, за столом одиноко сидел, сгорбившись, Вилли Фрай. Он вдумчиво листал номера «Германии» за прошлые годы. Хайнц не уставал поражаться, какому кретину вздумалось снабдить ублюдочный интерьер солдатской комнаты досуга слежавшимися кучами журналов конца тридцатых и самого начала сороковых годов, причём журналов серьёзных, научных: «Германия», «Биология», «Слова и вещи», «Родовые гербы»… «Слова и вещи» были целиком посвящены науке под названием «ономастика» — Хайнц даже не знал, что это такое, а копаться в макулатуре у него не было никакого желания. Единственным из всего отделения, кто охотно рылся в этой свалке, был Вилли Фрай. Ну и ещё иногда Эрвин — по настроению. Фрай листал журналы так бережно, словно сидел не в казарме, а в публичной библиотеке. В стандартных солдатских развлечениях Вилли никогда не участвовал. Не умел курить, на дух не переносил шнапс, а игру в карты находил смертельно скучным занятием. Среди семнадцати-восемнадцатилетних Вилли Фрай считался малолеткой — ему было шестнадцать. Солдаты его всячески унижали, а он держался отчуждённо. Не дичился только Хайнца, Эрвина да ещё Фрица Дикфельда — потому что они над ним никогда не издевались, в отличие от прочих. С того самого дня, как было сформировано их странное, никому не нужное, никчёмное отделение, Хайнц часто задавался вопросом, на кой чёрт кому-то взбрело в голову выдернуть Вилли из-за школьной парты и отправить на службу в Ваффен-СС.
Однажды Вилли рассказал Хайнцу с Эрвином, как это произошло.
Весной по городку, где жила семья Фрая, поползли слухи, будто эсэсовцы приезжают в трудовые лагеря (обязательные для каждого молодого немца), там собирают юношей в каком-нибудь помещении побольше, якобы для того, чтобы зачитать важное сообщение или устроить лекцию, а затем шантажом и угрозами вынуждают парней подписывать заблаговременно подготовленные бланки заявлений о вступлении в войска СС. Именно таким образом в «элиту» чуть было не загремел старший брат Вилли — он, едва завидев из окна пару автомобилей, из которых деловито вылезали люди в серой униформе, всё сразу понял и побежал прятаться на чердак. Там, в пыли, между часто натыканными стойками и подкосами, подпирающими пологие стропила, он просидел до самого вечера, помня об отцовском наказе не сметь связываться с СС. Получил нагоняй от руководителей, но зато лишился сомнительной чести носить на воротнике эсэсовский символ — сдвоенные руны-молнии. А через два месяца его по призыву загрёб вермахт.
Сам Вилли в то время только начал учёбу в профессиональной школе и наивно полагал, что в учебные заведения эсэсовцы не сунутся. «Как бы не так», — хмуро повторял он, щелчком сбрасывая соринки с рукава серого кителя. Как-то утром на доске с расписанием нарисовалось огромное объявление, полуметровыми буквами вопиющее о том, что после обеда состоится лекция — «чего-то там про укрепление национал-социалистического мировоззрения» — и что явка на неё для всех обязательна. Перед входом в аудиторию торчал замурзанный тип в штатском, он быстро, но остро — будто ножом резал — оглядывал каждого входящего и в соответствии с одному ему ведомыми критериями отбирал слушателей: кому-то позволял входить, а кого-то отправлял прочь. Оглядев Вилли Фрая — весьма и весьма высокого для своих лет, светловолосого и голубоглазого, — потасканный чмырь спросил про возраст; получив ответ, досадливо поморщился, но велел входить. Аудитория была уже битком набита. Вилли зажали в самый угол. Хмырь в штатском вкатился внутрь, за ним вошли трое подтянутых господ в эсэсовской форме (один нёс кипу бумаг), а вслед за офицерами впёрлись двое полицейских и один преподаватель. Полицейские заперли дверь на ключ, да ещё встали по сторонам от неё. Главный эсэсовец — Вилли тогда не умел толком различать их звания — взобрался на возвышение за преподавательской кафедрой и после краткой и неуклюжей речи о роли каждого немца в деле достижения победы, о величии службы в войсках СС и о воинском долге немецкого мужчины приказал всем становиться в очередь на заполнение заявлений. Аудитория забурлила, ропот покатился с задних рядов к кафедре. Срывая голос, офицер закричал, что это якобы «личный приказ самого фюрера» — «призывать в элитные войска образованную молодёжь, которая так нужна на фронте». Младший офицер тем временем раскладывал на столе бумаги, а его помощник бестолково махал на толпу руками, пытаясь призвать учащихся к порядку и тишине. Преподаватель стоял как манекен. Замызганный хмырь тщился отвоевать у молодых людей стулья для того, чтобы предоставить подпорки под эсэсовские седалища. Главный эсэсовец, надсаживаясь, вторично приказал становиться в очередь — «иначе всех вас арестуют и отправят в концлагеря за невыполнение приказа фюрера». Парни нерешительно переглядывались, повторяя друг другу: «Приказ фюрера!» Задние ряды вдруг ломанули к двери, отбросив чмыря в штатском и снеся стол с бланками. Полицейские достали пистолеты. Тогда взвизгнули створки дальнего окна. Главный эсэсовец, трупно пожелтев от бешенства, выхватил пистолет и пальнул в потолок. На мгновение все замерли, пригнувшись под весом звенящей тишины. Потом двое учеников медленно подняли опрокинутый стол. «Что за трусливое стадо! — возопил эсэсовец. — Скопище слюнтяев! Сейчас, в эти самые минуты, наши солдаты героически сражаются за будущее великой Германии! А что делаете вы? Вы позорите немецкий народ! Вы предаёте нашего фюрера! Можете ли вы после этого называться немцами?!» Несколько рук потянулись за рассыпанными по полу бумагами. В длинной очереди подписывающих заявления Вилли оказался одним из первых. «Я не хочу быть трусом», — сказал он дома разгневанному отцу.
