Ким Ньюман - Ночью, в сиянии полной луны...
— Этого идиота обрабатывали отдельно, — заметил Скочмен.
Висящий в цепях парень был пухлым; с его освежеванного туловища свисали складки жира. В Стюарте веса было примерно на полстоуна[26] меньше, чем в нем.
Его желудок снова вывернулся наизнанку, но внутри уже ничего не осталось.
— Стью, приятель, — сказал Гарсиа беззлобно, — утрись.
Стюарт нашел носовой платок и вытер мокрое лицо. Потом, облизывая губы, попытался избавиться от отвратительного привкуса во рту.
Теперь, когда его перестало тошнить, пришло время испугаться.
Когда он открыл глаза, все было уже не так плохо. Он сказал себе, что это просто спецэффекты. В кино он видел и похуже.
Руки висящего мальчишки были вывернуты кверху, наверное, выбиты в плечевых суставах, судя по натянутым сухожилиям, и прикованы к цепи над его головой. Запястья были скреплены вместе, словно банки с пивом, неразъемными пластиковыми наручниками. Кто бы ни сотворил с ним это, они знали, что делают.
Скочмен шепотом докладывал в мини-рацию, мельком взглядывая на каждого из мертвецов. Он упомянул, что всем юнцам был сделан контрольный выстрел в голову. Вот откуда такое месиво. Гарсиа рыскал вокруг. Он нашел кое-что из автоинструмента и целый набор каких-то химикатов.
— Похоже на зонк-притон, парень.
Зонк был новейшей синтетической разновидностью наркотика, получаемого из кокаина. Он поступал в город в мягких круглых пластиковых контейнерах, вроде упаковок для кетчупа в виде помидора. Всего одна маслянистая капля на язык обладала силой десяти доз. Искушенные ценители зонка предпочитали закапывать его в нос или в глаза. Не так давно шеф полиции Рюи торжественно провозгласил войну зонку.
Перебив команду изготовителей зонка, убийцы изрешетили из пистолетов и их оборудование. Химическая посуда была побита, от нее едко пахло. Лужицы разноцветных реактивов перемешались и дымились на поверхности стола.
— Небольшой сувенир, — прокомментировал Гарсиа, со щелчком открывая глубокий "самсонит"[27] и демонстрируя плотно уложенные упаковки с зонком. — Пара сотен доз, запросто.
Скочмен окончил доклад. Он сложил мини-рацию и засунул ее в нагрудный карман.
— Работа гангстеров, — определил он. — Эти глупцы все из Калдиарри. Они воевали за сферы влияния с Айзами.
Все мертвецы были облачены в одежду и аксессуары определенных цветов. Шарфы, значки, куртки, полоски на головах… Эмблемой Калдиарри было красное, злое лицо демона. Если судить по этой межплеменной вражде, можно было бы поклясться, что индейцы в Америке победили.
— А разве другая банда не забрала бы наркотик? — спросил Стюарт.
Гарсиа всмотрелся в лицо подвешенного парня и заявил:
— Думается, я узнаю этого придурка. Эскуэре, Эскаланте, Эска — чего-то там…
Скочмен огляделся, мысленно вычеркивая имена из своего криминального списка.
Гарсиа поднял пластиковую бутылку и взвесил ее в руке. Внутри ее находился один-единственный шарик зонка, растворявшийся в жидкости.
— Похоже на бабскую сиську, парень. Правда.
Потребители зонка называли свою отраву "Молоком матери" и говорили, что "сосут грудь Дьявола".
Гарсиа сжал бутылку, и из отверстия брызнула тоненькая струйка беловатой жидкости.
— Никогда не любопытствовал, каково это, а, Стью?
Стюарт испытывал особый ужас перед наркотиками. Когда его сестре было четырнадцать, а Стюарту — одиннадцать, отец застукал Бренду с джойнтом[28] и для острастки устроил им обоим экскурсию в реабилитационную клинику. Ни один из детей Кида не курил с тех пор даже сигарет; Стюарт переживал даже по поводу количества выпиваемого им кофе.
— Что ж, давайте огородим место преступления, развесим таблички "Проход запрещен" да и двинемся в путь, — сказал Скочмен. — Кому положено будут здесь с минуты на минуту.
— Вы так просто бросите этих людей? — переспросил изумленный Стюарт.
— Они никуда не убегут. И никто не будет с ними возиться.
Скочмен в последний раз обвел гараж взглядом. Дым рассеялся.
— Сообщение передано, — сказал он. — Будем надеяться, что оно попадет в нужные руки.
IV
Из "Песен" Диего
У моей матери было четырнадцать детей, про которых мне известно, и по крайней мере пять из них — от моего отца. К своему двадцатипятилетию в живых остался я один. Моих братьев и сестер забрали болезни и Господь.
Отец хотел пристроить меня работать в миссии. Дон Эс-тебан не желал слышать о том, чтобы учить пеона читать и писать. Я был, по сути, рабом своего патрона.[29] По испанским законам, действовавшим в Калифорнии, мне запрещалось возделывать землю или держать домашнюю живность для собственного пропитания. Мне платили шесть реалов (двенадцать центов на американские деньги) в день. По закону обязанный покупать еду у дона Эстебана, я никогда не видел денег. Как все пеоны, я унаследовал наш семейный долг. Долги моих покойных братьев и сестер, легшие на мои плечи, исчислялись тысячами реалов.
Так обстояли дела при испанцах, так же обстояли они и при мексиканцах; и при американцах все должно было остаться так же.
Миссия получала свою десятину от дона Эстебана, который удерживал ее из денег пеонов. Мой отец учил нас быть благочестивыми и покорными, чтобы получить за это награду на небесах.
Однажды в полнолуние, вскоре после своего превращения, я выследил и убил дона Эстебана.
В преданиях, возникших позже, дон Эстебан предстает тираном, размахивающим плеткой направо и налево, спуская шкуру со спин пеонов. То ли одна из моих сестер дожила до девичества и стала красавицей. То ли какая-то из дочерей наших соседей была прехорошенькой и пообещала мне свою руку и сердце. Патрон со спины своего жеребца разглядел эту красоту под слоем грязи, уволок на свою гасиенду и обесчестил. Или же священник выразил кроткий протест по поводу печальной участи пеонов, и был грубо изгнан доном Эстебаном, и замертво повалился в пыль с благочестиво согбенной спиной, в которой торчал метательный нож, по рукоять вошедший в плоть старика. А может, однажды ночью дон Эстебан и его люди обезумели от выпитого и, забавы ради, проехали по деревне, громя жалкие лачуги, в которых мы жили, и паля из однозарядных пистолетов наугад во всякую человеческую тень.
Ничего этого не было. На свой манер дон Эстебан был набожным человеком. Он обращался со своими пеонами так же, как обращался с другой принадлежащей ему домашней скотиной, строго, но заботливо. В основе его богатства лежал наш труд, а вы ведь не станете забивать хорошую лошадь или вола до тех пор, пока они не станут слишком старыми для работы.
