Жан Рэ - Великий Ноктюрн
В постели у него несколько закружилась голова, но в конце концов беспокойная дремота растворилась во сне.
«Откуда ты плывешь, серебряное диво»…
Он сразу проснулся и приподнялся в кровати. От горького и сухого вкуса виски горело во рту, но никаких следов опьянения не ощущалось.
Клавесин звенел очень нежно и чисто в молчании ночи.
«Мадмуазель Софи», – подумал он. Страха не было, хотя сердце забилось сильно.
Внизу клацнула дверь и ступени заскрипели. Кто–то неимоверно тяжело и медленно шел по лестнице.
«Это мадмуазель Мари! Да, да, совершенно точно. Она, верно, сгибается под тяжестью земли, что скопилась, слежалась за столько лет. Помнится, земля стучала о крышку гроба… плок… плок…»
Ночник светил едва–едва, но все же достаточно, чтобы различить дверь, которая открывалась… с трудом.
Тень в неторопливо расширяющейся створке, узкий лунный луч из высокого окошка в коридоре.
Кто–то шел по комнате, но Теодюль не видел инициатора шагов, несмотря на рассеянный свет.
Пружины скрипнули – кто–то устало и грузно опустился на кровать. Теодюль сразу понял – кто…
«Мадмуазель Мари. Это может быть только она».
Вес переместился, и Теодюль протянул руку к вмятине, что разошлась изгибами и складками на красном шелке одеяла.
Внезапный ужас проступил холодной испариной…
Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…
– Мадмуазель Мари! – возопил он.
Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления – словно чьи–то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.
Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.
Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.
– Мадмуазель Мари… – прошептал Теодюль.
Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…
Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким–то диким усилием сбросил ее с кровати.
Ни малейшего шума падения. Но почему–то в его нервах отозвалась боль – чужая боль, – сумрачный враг неведомым образом пострадал.
Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно–черную массу; это была – он сразу понял – мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.
Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко–далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.
Угрожающая угольно–черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.
Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.
Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.
И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.
* * *Месье Теодюль ничего не скрыл от своего друга Ипполита и, рассказав ему все подробности, присовокупил:
– Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.
Месье Баес хранил молчание.
Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.
Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:
– Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.
Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…
IV
Мадмуазель Полина Бюлю деликатно провела надушенной замшей по мрамору камина и спинкам стульев, протерла несколько безделушек из поддельного севрского фарфора, хотя нигде не было ни единой пылинки.
На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, – сама мысль об этом ее смутила.
В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.
Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.
В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.
– Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, – прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.
И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.
– Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, – блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:
– Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.
Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато–золотистую штору.
– Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.
– Накануне ли я серьезной перемены?
Она повернулась к довольно крупной терракотовой статуэтке, выделяющейся коричневым пятном на светложелтых обоях. Статуэтка изображала простоватую улыбающуюся женщину, которую скульптор назвал «Евлалией». Великий вопрос явно не потревожил безмятежности ее черт.
– Не с кем посоветоваться, решительно не с кем!
Она приложила ухо к шторе, но услышала только шорох первых сухих листьев, гонимых ветром по тротуару.
– Еще рановато, пожалуй. Мадмуазель Полине почудилась ироническая улыбка на простодушной физиономии Евлалии.
– Он обещал придти ближе к ночи. Понимаете, любезная, соседи – ничего не поделаешь. Один миг – и нет репутации.
Положив дрожащую руку на худую грудь, она прошептала:
