Николай Басов - Золото Росийской Федерации
А вот это уже интересно, подумал Рыжов, принимая решение. И пошел устраивать полуэскадрон на ночевку, лишь после этого направился в главный дом. Здесь уже расположился Табунов, под большим, на весь горшок войлочным колпаком прела каша на столе, а Шепотинник даже расстарался, подставил длинную лавку и разложил ложки. Рыжов пересчитал их, оказывается, ординарец нашел ложку и для пленного Раздвигина. Вот только Табунов ему не верил, на лавку присесть не предложил, а держал стоя перед собой, и разговаривал с ним нахмурившись.
Инженер был спокоен, поглядывал на дверь, куда, вероятно, скрылась семья Щавеля, потому что оттуда доносился детский плач и рокочущий бас хозяина, отдавшего власть на своем хуторе бойцам с винтовками.
Рыжов снял шинель, в избе было тепло, погрел руки на печке, уселся на лавку. Хозяин на минуту выглянул, тряхнул бородой и уставился на Рыжова во все глаза. Недобрый это был взгляд, но Рыжов к такому привык, да и кто был бы доволен, если бы к нему в дом такая орда закатилась.
С этим Щавелем, или как его там, бойцы уже успели переговорить, и получалось, что все верно, в декабре, перед Рождеством, он нашел в степи инженера Раздвигина, истекающего кровью, без коня, и выходил. Потому что тут, в степи, иначе нельзя. Да и человек он оказался, по мнению хозяина, порядочный, даже заплатить пытался за лечение и за постой, отдав свою винтовку и пол-шапки патронов. Винтовка эта Рыжова немного беспокоила, но не слишком. Пускаться без оружия на любые поиски по этим местам, где зимой то и дело откуда-то выскакивали волки, было глупо. А инженер глупым никак не выглядел, умученным, не до конца здоровым – это да, но не глупым.
Рыжов еще раз посмотрел на разом замолчавших инженера и комиссара. Они тоже почему-то смотрели на него, словно от него сейчас все и зависело.
– Итак, вы искали уголь, – сказал Рыжов.
– Когда осенью прошлого года пошла эвакуация, – начал Раздвигин, – от вас, кстати, люди в поездах насмерть замерзали. Я этого не забуду...
– Значит, на советскую власть злобу копишь? – спросил угрюмо Табунов.
– При чем тут власть? Люди же замерзали, их по-любому жалко, не заслужили они такого.
– Революция без смертей не бывает, понятно тебе?
– Я о том, что люди не виноваты, а смерть приняли мучительную. – Раздвигин вдруг всмотрелся в комиссара, глаза его стали ясными и жесткими. – Вот вы когда-нибудь замерзали? Не так, когда просто согреться нечем, а до смерти? Вы – замерзали?
А ведь он молодец, решил Рыжов. И не хорохорится, говорит, что думает, хотя знает – расстрелять его можем по одному подозрению, что он белогвардеец переодетый.
Табунов смотрел на Раздвигина откровенно зло, ненавидяще, Рыжов и не знал, что этот человек так устроен. Плохо, если он такой, скоро с ним придется поговорить... Армия, это ведь не только люди с оружием, армия ясности и справедливости требует, иначе ничего не выйдет, и бойцы за таким комиссаром не пойдут.
– Вы вот что, Раздвигин, – вмешался Рыжов, – вы подсаживайтесь к столу. Будем кашу есть, а то простынет.
Раздвигин усаживался неуклюже, тяжело опершись руками о столешницу, усмехнулся, когда увидел, что Рыжов все это заметил.
– Рана болит еще, и Щавель меня лечил, и казахи тоже... А все не вылечили.
– Если Щавель такой крепкий мужик, почему же его не мобилизовали? – буркнул Табунов, принимаясь, однако, за кашу.
– Вы не заметили, а он сухорукий. Еще когда с хунхузами воевали, покалечили его, но он сумел-таки хозяйство наладить. За это его и уважают.
– Подкулачник он, – высказался комиссар.
– Не знаю, – инженер ел аккуратно и вкусно. – Я здесь замерз бы зимой или от голода до весны не дожил. А у него – все правильно, и не жадный он, мне казахи рассказывали, когда сюда приезжали.
– Казахи здесь бывают? – спросил Рыжов.
– Часто бывают, иногда патроны выменивают, иногда просто вдоль берега Чанов со своими стадами бредут и сюда наведываются.
– Теперь вот что, – жевать приходилось быстро, а сейчас это почему-то раздражало. – Кто вас подстрелил?
Инженер посмотрел на Рыжова, словно впервые увидел. И такой это был взгляд, что стало ясно – нечего этому человеку скрывать. Если бы он был враг, настоящий, как белогвардейцы, он бы давно сам об этом сказал.
– Не знаю, мне говорили, тут странные люди появились перед Рождеством. Обоз целый, и что-то они тут такое сделали, чего даже казахи испугались, ушли, и давно тут не показываются.
– Что же они такого страшного сделали? – удивился Табунов. – Или расстреляли кого-нибудь из этих... ваших подкулачников, к которым прежде наведывались?
– Нет, – спокойно отозвался инженер. И хотя был еще голоден, отложил ложку, вероятно, из вежливости. – Ими командовал очень плохой человек, как казахи сказали, колдун.
– Беловолосый? – уточнил Рыжов.
– Так вы о нем знаете? Да, он.
– Куда они шли?
– Куда-то в сторону старых курганов, как я слышал. Подробностей не знаю, но это чуть в стороне от тех карьеров, которые я прошлой осенью разведывал.
– Вы знаете эту местность?
– Как же я могу не знать, если месяца три уголь этот чертов пытался найти?
Он ведь впервые выругался, заметил Рыжов. Но не потому, что привык ругаться, как раз наоборот, он выражал так свою неспособность справиться с задачей. Практически, на себя ругался, и еще на уголь, конечно, которого в карьерах не оказалось.
– А вы про женщину, которая с этим, беловолосым Вельмаром была на станции Татарской, ничего не слышали? – спросил Рыжов.
– Нет, про женщину кого-нибудь другого спросите. Европейской женщине тут опасно, если о ней кто и знает, так только другие женщины, казачки.
Эх, подумал Рыжов, нужно было ту злобную тетку на предыдущем хуторе расспросить. Она могла бы сказать, если бы захотела.
4.
Как всегда, сначала двигались почти весело, потом стали втягиваться в ритм долгого перехода, потом пошли по-настоящему. Рыжов знал, в таком темпе сотня могла наворачивать версты и версты, лишь в крайнем случае ей следовало давать роздых, чтобы она не потеряла этот темп, но и не забывала его, легко оставляя за собой расстояние и пространство.
Степь неожиданно похорошела, стала светлой, будто весь свет мира стекал с небес, под которыми они копытили землю, даже краски немного выцвели. Он был бы почти счастлив, если бы еще понимал, зачем это, кому это нужно, и разумеется, что ждет их в конце пути. Но он не знал, как-то так получилось, что потерял необходимое понимание происходящего, и это ему, разумеется, не нравилось. Поэтому он срывался, и почти против своего настроения счастья бывал криклив.
Бойцы, похоже, его неплохо понимали, все же с этим командиром они с осени воевали. Лишь чуть более ворчали на песок, который тут уже стал вязнуть на зубах, несмотря на весну, да тщательнее чистили шашки и винтовки. Известное на войне дело – если командир нервничает, скоро будет бой.
