Таисия Пьянкова - Спиридонова досада
Покуда лавошник на пустой телеге трясся обратной дорогою, все хватался то за голову, то за сердце; скулил да жаловался работнику своему на людское зло.
— Видал бы ты, как он лыбился при этом, — говорил Спиридон, поглядывая на спину батрака, который правил жеребцом и прятал в красивой бороде точно такую же улыбку.
Этот борода, моготой смахивающий на Улыбу, не так давно был нанят Костромой. А до него у Спиридона двое парней батрачили. Так они вдвоем не успевали делать столько, сколько делал он один.
Перед деревней Кострома, от жалости к себе, расскулился настолько, что стал обещаться:
— Щас приедем… спалю к чертовой матери Улыбу. Ей-бо спалю!
— Не божись, хозяин, — пробубнил на его клятву Борода. — Могет новая потеха случиться…
— Могет, могет… — не захотел его слушать Спиридон. — Могет, кто волокет… А кто ушами хлопат, тот жданки лопат… Сидишь, каркаешь! Нашелся мне… ишо предсказатель. Ступай, пособляй Улыбе… колдовать.
Одним словом, намолол Ерошка — не упечет и сношка.
Парфенова дома Кострома, понятно, не спалил. Побоялся, что пожар может перекинуться и на его собственное подворье.
Замыслил целовальник иную для соседа пакость. До случая с бочками он все юлил перед Улыбой, а тут дал понять, что и знать его не знает и замечать не хочет. Зато опять стал, где только можно, подкарауливать Заряну. Стал подговаривать ее молодость побеспокоиться о муже всерьез.
— Не то нечистая сила навалится на него внезапно и уволокет на Шептуновскую елань!
Дело дошло до того, что в глазах Заряны он на семерых Спиридонов расспиридонился: и в заплоте — он, и за пряслом — он, и в кусточке, и в лужочке, и на болотной кочке — кругом целовальник.
А тут как-то признался Парфен Заряне:
— Понимаешь ли, тянет меня на Шептуновскую елань. Не могу с собою справиться. Хочу знать, кто меня воскресил, за какие заслуги сошла на меня такая благодать — грядущее видеть, невзгоды чужие предугадывать?
— Может, с тобою, — гадает ответно Заряна, — такой перерод случился не от кого-то? Может, от удара проснулся в тебе ясновидец. Ведь ты и прежде не числился в бездарях.
— Хорошо. Ладно. А у кого я столько времени пробыл?
— В леснухе, может, какой забытье перемогал…
— А сила, которая шваркнула меня о лесину?
— Может, и не шваркала. Может, захворамши, ты в какую-нибудь водомоину запрокинулся. Там и спину о камень сбороздил и головой до беспамятства долбанулся.
— А рубаха без кровинки?
— Сам, не помня, застирал.
— Больно у тебя все просто объясняется.
— Зато ты… и себе разумение запутал и людям… навязал узелочков…
— Допустим: не было со мной на елани никакого чуда. Почему ж ты отговариваешь меня сходить на нее, чтобы проверить всякую правду?
— Боюсь новых пересудов.
Разговор случился перед самой ночью, а во сне Заряна видела, как гарцевала она, оседлавши сеношный порог, и с хохотом выкрикивала на всю деревню:
— Черти мово Парфена залюбили! Черти!..
Когда же утром отворила она глаза, а мужа рядом нету, тогда Заряна, не мешкая, стреканула задворками до Синего разлога, по косогорью поднялась до выпаса и через выбитую скотом луговину пустилась в тайгу — догонять его.
А по сибирскому раздолью, в березовой золотой рубахе, в бархатном чекмене[11] зеленой хвои, в рябиновых кудрях гулял хмельной сентябрь. Недолгое бабье лето дышало на него жаром последней любви. Горячие их головы туманились предчувствием скорой разлуки. Заряне же казалось, что Земля готовится сотворить небывалый разворот и над таежным краем опять воссияет малиново-смороденный июль, пчела полетит брать медовую взятку, разразится на лугах покос и…
О, этот лукавый мужичок Сентябрь! С ним надо держать ухо востро! У него огонь в голове, стужа в сердце.
Заряна ж доверилась оранжевому теплу — и унырнула со двора в чем была, вроде бы ей в миткалевом сарафане да линялой голубой косынке предстояло пробежаться только до поскотины.
Примерную дорогу до Шептуновской елани она себе представляла. Потому и понадеялась нагнать в тайге Парфена, но сколько она ни подхлестывала проворные ноги, их резвостью Парфен не догонялся. А солнце, затянутое осенней дымкою, очень скоро взялось коситься на ее выгоревшую косынку совсем с другой стороны неба.
К этой поре Заряна и оголодала, и перетрусила, да только вдруг услыхала она хруст валежника под чьей-то тяжелой ногой. Затем различила впереди спину человека. А скоро уловила и знакомый напев. Шагающий тайгою негромко выводил родным для нее голосом:
Велико Байкал-море восточное,
широка Кызыл-степь полуденная,
перевалист Урал-хребет каменный,
а Сибирь-тайге и предела нет.
Не станем говорить о том, когда вернулся Парфен из соседней деревни, куда бегал он по срочному делу, пожалевши утром разбудить молодую жену да сказаться ей об этом. Не станем и о том говорить, когда хватился Парфен Заряны.
Станем рассказывать, как Заряна, узнавши голос, вздохнула радостно и сказала себе — слава Богу!
Окликать Парфена она не стала, решила все страхи перетерпеть, а истину добыть. Хорошую истину. Чтобы воротиться в деревню и при всем народе сказать осточертевшему Костроме: нету на Шептуновской елани чертей. И пущай он отвяжется.
С тем решением и замелькала Заряна по тайге следом за голосом…
Вот она, окруженная осинником, таежная прогалина, которая должно быть и зовется Шептуновской еланыо. Тайгу уже обуяли сумерки, а прогалина видна оттого, что середка ее светится. И такое свет тот представление дает, ровно бы под травянистой поляною прячется земляника. Из земляники лаз отворен, чтобы кому-то виднее было отыскать подземный приют. Похоже, что там кто-то кого-то поджидает. Не Парфена ли?
Да. Но где же он?
Хватилась Заряна, а никого кругом нету.
Притихла она под кустом. Но сколь не ждала, никто на прогалину не вышел, и никто из-под земли не показался.
Затрепетала: ежели Парфеново дело чисто, какая причина столь ему сторожиться?
Ну, как ни трепетала, а намотанный ею за день этакий клубок таежного пути, взялся потихоньку слабеть да опутывать ее усталостью. Телесная тяжесть добралась до памяти, сгустилась в ней патокою дремы, затянула глаза липучими веками. Сон изготовился развернуть перед нею ковер небытия…
И развернул бы. Только вдруг позадь дремотной Заряны затрещал сушняк, завизжала ночь кабаньим выводком, следом реванул медведь да так, словно его шпаранул острой пикою дурной лесовик.
Заряна медлила ровно столько, сколь хватило страху времени пронизать ее от маковки до пят. Пятки ударили в землю и… только линялая косынка осталась на прежнем месте. Знать, цепкий кусток хотел придержать ее прыть, чтоб не расшибиться молодой в прыжке.
