Ганс Эверс - Ужасы
— Ах, да… padro! Padro!.. — В течение всего этого времени я не видел его и не думал о нем.
Я пошел обратно, пролез через кактусовую изгородь. На земле все еще лежали, привязанные к ней, кровавые массы. Над ними склонился padro и ласково поглаживал руками эти жалкие разорванные тела. Но я прекрасно заметил, что крови он не касался. О, нет. Только по воздуху двигались его руки…
И я увидел, что это были тонкие, нежные, женские руки…
Его губы шевелились.
— Прекрасная сальса! — шептал он. — Великолепный красный соус из томатов!
Пришлось силой оттащить его от трупов.
Он не мог сам оторваться от созерцания. Он заикался и пошатывался на своих тощих ногах.
— Слишком много водки! — смеялся один из зрителей. Но я знал, что padro не пил ни капли.
Хозяин снял шляпу. Остальные последовали его примеру.
— Vayan ustedes con Dios, Caballeros![11] — промолвили они.
Когда мы вышли на дорогу, padro добровольно пошел за мною. Он сжимал мою руку и бормотал:
— О, как много крови. Как много дивной красной крови.
Как свинцовая тяжесть, повис он на мне. С усилием дотащил я одурманенного до Альгамбры. Под башней Принцессы мы остановились передохнуть и уселись на камне.
После долгого молчания он медленно промолвил:
— О, жизнь! Какие дивные наслаждения дарит нам жизнь! Как радостно жить!
Холодный, как лед, ночной ветер обвеял наши виски. Я озяб и услышал, что и padro стучит зубами. Его кровавое опьянение медленно отлетало от него.
— Не хотите ли пойти? — спросил я.
Я снова предложил ему руку.
Он отказался.
Молча мы стали спускаться вниз, к спящей Гренаде…
Гренада (Альгамбра). Март 1905
Сердца королей
Когда в конце сентября 1841 года герцог Фердинанд Орлеанский возвратился из летней резиденции в свой парижский отель, камердинер подал ему на золотом подносике целую кипу корреспонденции разного рода, которая накопилась за это время, — герцог не позволял пересылать к нему в летнее уединение ничего, даже важных известий. Среди всех этих писем находилось одно удивительное послание, которое более, чем другие, заинтересовало герцога:
«Милостивый Государь!
Я имею намерение продать Вам множество картин, мною написанных. Я потребую с Вас за эти картины беспримерно высокую цену; она, однако, не может идти в сравнение с теми богатствами, которые были награблены Вашей династией. Вы найдете эту цену даже самой скромной в сравнении с той исключительной, чисто материальной ценностью, которую мои картины имеют для Королевского Дома. Вы будете таким образом благодарны мне за то, что я предлагаю Вам воспользоваться таким случаем. Но прежде всего я сообщу Вам, что я намереваюсь сделать с теми деньгами, которые получу от Вас. Я — человек старый. У меня нет семьи и нет личных потребностей. Я имею маленькую ренту и не нуждаюсь в большем. И всю сумму я назначаю „Людям с горы, которые ничего не забывают“. Вы знаете, Милостивый Государь, что это за союз: это почтенные люди, которые свято хранят традиции своих единомышленников, казнивших Людовика Капета[12]. Король, Ваш отец, конечно, изгнал этот союз из Парижа и Франции, но он имеет теперь свое местопребывание в Женеве и существует там превосходно. Надеюсь, Вы еще не раз услышите об этом союзе. Итак, этим „Людям с горы, которые ничего не забывают“, я отошлю эти деньги немедленно по получении, с ясно выраженным назначением обратить их на пропагандирование убийства короля. Я понимаю, что Вам может показаться несимпатичным такое употребление Ваших собственных денег, но Вы согласитесь со мною, что всякий может распоряжаться своими деньгами, как хочет. И я не питаю ни малейшего опасения, что подобное предназначение Ваших луидоров остановит Вас от покупки картин. Вы приобретете их, несмотря ни на какие обстоятельства. Я убежден даже, что Вы пошлете мне собственноручное, снабженное печатью Королевской фамилии, письмо, в котором выскажете благодарность за мою предупредительность.
Мартин Дролинг[13]»Бесцеремонная откровенность этого письма, которое не имело ни числа, ни адреса отправителя, произвела на избалованного герцога некоторое впечатление. Первоначальное предположение герцога, разделявшееся также и его адъютантом, что письмо написано душевнобольным, было вскоре оставлено. А любопытство, которым герцог всегда отличался и которое однажды в Алжире едва не стоило ему жизни, побудило его поручить адъютанту навести справки по поводу содержания письма и доложить ему.
Этот доклад состоялся на следующий же день. Адъютант, г. Де Туальон-Жеффрар, сообщил герцогу, что союз «Людей горы, которые ничего не забывают», действительно существует в Женеве. Два года тому назад правительство закрыло этот союз и арестовало некоторых его членов, но, в общем, придает ему мало значения, так как дело идет, очевидно, лишь о нескольких восторженных, но совершенно безопасных болтунах. Мартин Дролинг — художник, смирный старик лет восьмидесяти с лишком, никогда и ничем не выдававшийся. Уже десятки лет никто ничего о нем не знает и не слышит, так как он никогда не покидает своего ателье на rue des Martirs[14] и давным-давно ничего не выставляет. Но в молодости, наоборот, он был очень деятелен, написал несколько недурных картин, изображавших главным образом interieurs[15] кухни, и одна из таких кухонных сцен была даже приобретена государством и вывешена в Лувре.
Герцог Орлеанский был очень мало удовлетворен этими сведениями, лишавшими странное послание всякой романтической окраски.
«Этот господин, по-видимому, имеет слишком преувеличенное понятие об аппетитах Бурбонов, — подумал он, — раз предполагает, что мы так интересуемся кухонными подробностями. Я не думаю, чтобы стоило отвечать этому чудаку».
— Ce drole de Droling[16], — промолвил он, и адъютант, как полагается в таких случаях, рассмеялся.
Но «чудак», по-видимому, был совсем другого мнения относительно этого пункта. По крайней мере, герцог спустя несколько дней опять получил от художника письмо, которое далеко оставляло за собою первое послание в смысле решительной требовательности:
«Милостивый Государь!
Совершенно непонятно, почему Вы до сих пор еще не явились ко мне? Я повторяю, что я — старый человек; поэтому для обеих сторон было бы лучше немедленно покончить с нашим делом, так как моя смерть — событие в высшей степени неприятное, но вполне возможное — может помешать нашему свиданию. Поэтому я непременно жду вас завтра утром, в половине двенадцатого, в моем ателье. Но не извольте приходить раньше этого срока, потому что я встаю поздно и не имею никакого желания ради Вас сползать с постели ранее обыкновенного.
